туманной, горячей, — и смутно появившаяся на секунду мысль о том, что он может заболеть, вызывала странное, похожее на облегчающий покой желание полежать несколько дней в чистой постели, забыться, не думать ни о чем. Он знал, что этого не сможет сделать.
— Я провожу вас до автобуса, — сказал он. — Вам, наверно, пора? Собирайтесь — я провожу.
— А! — отчаянно произнес Косов, рубанув кулаком по воздуху. — Деньки, как в бреду… беременной медузы! Собирай, братцы, манатки! И — гайда до осени. А осенью — или пан, или пропал. Или грудь в крестах, или… — Он поднял свой чемодан и резким толчком бросил на стол.
— Пан. Прошу пана — пан, — без улыбки отозвался Подгорный.
Они собрались быстро — студенческое количество их вещей не требовало большого времени для сборов, в пять минут все было готово. Косов сильным нажатием колена на крышку управился и с чемоданом Морковина, сказал, небрежно пробуя на вес: «Чемоданчик ничего себе — аж углы перекосились!» — а Морковин затоптался возле Косова, отворачивая свое круглое конопатое лицо, пробормотал с беспокойством:
— Разве уж тяжелый?
— Ладно! — обрезал Косоь. — Пошли. Понесешь мой чемодан, я — твой. Боюсь, для твоего чемодана у тебя слабы бицепсы.
А когда выходили они из общежития и Косов легко перемахнул из одной руки в другую тяжелейший деревянный чемодан Морковина, Сергей почему-то вспомнил известную слабость Косова — везде демонстрировать силу: о нем говорили, что, если потребуется перенести все шкафы и столы из аудитории во двор и обратно, то лишь Косов согласится на это с удовольствием.
И хотя Сергей понимал, что и Косев и Подгорный знали то, что знал он, и оба чувствовали, как он, и оценивали многое так же, однако он разительно ощущал свое отличие от них — это письмо отца в нагрудном кармане под плащом — к думал, что они не знали всего так оголенно, больно и так ясно.
Они вместе — все четверо — дошли до автобусной, остановки и здесь. остановившись на краю тротуара под фонарем, в стеклянный колпак которого буйно хлестали дождевые струи, стали прощаться.
— Старик, до осени, — сказал резковато Косов, глядя на Сергея угрюмо, исподлобья, не желая быть растроганным в последнюю минуту, но так стиснул кисть Сергея, точно всю силу надежды вкладывал в это рукопожатие.
— Перемелется, Серега, мука буде. Ось поверь, мука буде, — выговорил Подгорный с дрожащей улыбкой и легонько обнял его. — Ось поверь, мука буде…
— Счастливо, — сказал Сергей, скрывая голосом рвущуюся нежность к ним и слабо веря, что они расстаются ненадолго.
И когда взглянул на Морковина, на его как бы замкнутое в поднятый воротник куртки и напряженное лицо, увидел его часто моргающие от дождевых капель веки, он еле внятно услышал его прерывающийся шепот и почувствовал вцепившиеся в его руки пальцы.
— Ведь я тебя всегда… хорошо к тебе… Ты не замечал, а я уважал… И сейчас… Прощай покуда, Сергей.
— Ладно, Володя, ладно, — сказал Сергей. — Счастливо вам.
Они сели в автобус, и теперь не было видно их лиц сквозь замутненные стекла, только неясно темнели силуэты, и эти освещенные окна качнулись, сдвинулись, поплыли в мокрую и жидкую тьму улицы, а потом огни автобуса начали мешаться с огнями фонарей, совсем исчезли, а тут, на мостовой, где только что был автобус, пустынно поблескивал асфальт, усыпанный прибитыми к нему дождем тополиными листьями.
Сергей повернулся и пошел, глубоко засунув руки в карманы промокшего плаща, пошел по темному тротуару, один среди этой безлюдной, шуршащей дождем улицы, а озноб все не проходил, его била нервная дрожь.
«Что ж, и смерть, мой сын, бывает ошибкой…», «Поверь мне, что я невиновен…» — вспомнил он, и синие на листке буквы, написанные химическим карандашом, всплыли перед его глазами.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В начале августа после трех суток езды через сожженные степи в прокаленном зноем металлическом вагоне Сергей сошел с поезда на новеньком вокзале «Мил-тук-уголь» и под моросящим дождем вышел на привокзальную площадь, сладковато пахнувшую углем и каким-то незнакомым южным запахом.
Город начинался за площадью, вокруг которой по-раннему редко светились окна, и там меж очертаний домов, меж черными шелестящими карагачами, как показалось ему, в самом центре города проходила одноколейная дорога — свистяще шипел маневровый паровоз, мелькали над крышами багровые всполохи, и там протяжно пел рожок сцепщика, доносился лязг буферов, глухой грохот по железу.
Нагружался, наверно, уголь, он гремел в бункерах, и не сразу Сергей различил в сереющем воздухе рассвета справа и слева над улицами размытые очертания копров.
Он вдруг удивился тому, что он уже здесь, Ася далеко отсюда, в Москве, под присмотром Мукомоловых, и вспомнил последний разговор их, когда она сказала, что все понимает и поэтому отпускает его, она все поняла, Ася.
На краю площади, до блеска вымытые дождем, виднелись два такси, как в Москве, мирно горели зеленые фонарики. Одна из машин тронулась, сделала медленный разворот по кругу площади, затормозила около Сергея, из окна дверцы проворно высунулась голова молодого парня-казаха в модной кепочке без козырька, он крикнул:
— Салам, начальник! Куда везем?
— Я не начальник, — ответил Сергей и поднял отяжелевший под дождем чемодан. — Вы ошиблись. Нужно в райком.
— Садись, будь любезен, подвезем. — Шофер мастерски, в щелку зубов сплюнул на асфальт, весело и охотно раскрыл дверцу. — Давай! Откуда сюда?
— Из Москвы.
— Э-э, москвич?
— Был.
Он влез на сиденье рядом с шофером и еле успел достать мокрыми пальцами сигарету, как парень круто затормозил машину, облокотился на руль, подмигнул всем своим выпуклоскулым, подвижным лицом.
— Все, начальник!
— Что?
— Приехали. Райком.
— Уже? — не поверил Сергей, плохо понимая, и все-таки полез за деньгами. — Сколько с меня?
— Веселый парень, анекдоты рассказываешь! — замотал кепочкой и озорно, молодо захохотал шофер. — Какие деньги — пятьсот метров ехали! Только сигарету дай, московскую. «Прима» у тебя? Вот райком! Только рано еще. Спят. Может, в гостиницу поедем? Чего думаешь? Давай.
— Нет. Я подожду. Спасибо. Возьми всю пачку. У меня есть.
Двухэтажное здание райкома было темным.
Он присел на чемодан под навесом. Он мог ждать под этим навесом хоть целые сутки.
Только в десять часов утра он увидел секретаря райкома Гнездилова. Невысокий, кряжистый человек в просторном брезентовом плаще, казавшийся от этого тяжелым, квадратным, грузно ступил в приемную, где пожилая заспанная машинистка безостановочно, пулеметными очередями стучала на машинке, задержал взгляд на Сергее, сидевшем на диване, глянул на чемодан, поставленный у его ног, сказал сочным голосом:
— Доброе утро, Вера Степановна. Это ко мне товарищ?
— К вам, Аким Никитич. Сидел,
