приезда начальства у нас снова бесплатный ланч. Сегодня он даже лучше чем те, что были раньше. Пит доволен, даже для него есть еда, он подсовывает мне тарелку с жаренными кальмарами, и десерт, пока народ еще не разобрался, что к чему. Я рассчитываю после ланча снова заняться работой. Но как только я удобно устраиваюсь на рабочем месте, в мою клетушку заходит Ник. Он не один с ним высокий, средних лет мужчина, очень хорошо одетый, с представительской внешностью. Сейл (продавец), мелькает в голове. Ник представляет нас друг другу, и объясняет, что Том будет моим менеджером до окончания работ. В его обязанности входит понять, почему мы постоянно срываем сроки и устранить проблемы. Мы стоим друг против друга и смотрим в глаза. Я загадочно улыбаюсь, чтобы не говорить и не выдать свой ломаный английский (брокен ленгвидж). Том несколько долгих секунд молчит и глупо улыбается, затем, выдавливает из себя, нелепую фразу, общий смысл которой заключается в том, что он всегда хотел увидеть, как выглядит женщина программист из России. Сказав, понимает, что сказал глупость, начинает оправдываться, получается еще большая глупость. Речь звучит уже совсем не этично, не логично и не корректно. Ник смотрит то на меня, то на Тома недоверчивым и подозрительным взглядом, прощается и уходит.
Запах. Первое что я ощущаю – это запах совершенно незнакомого и очень дорогого парфюма. Не резкий и не сильный, но он сразу бьет мне в голову. В моей клетушке очень тесно и второй стул поставить некуда, поэтому Том садится на тумбочку. И тогда я замечаю, как он одет. Я сражена, потрясена и приворожена одновременно. Я теряю голову и попадаю в плен дорогих вещей. Нет, я никогда не обращала внимания на то, кто во что одет, вещи никогда не занимали мое внимание, и не разоряли мой кошелек. Но это были другие вещи. То во что одет Том, я никогда не видела ни на людях, ни даже в дорогих магазинах. Я совершенно не разбираюсь в одежде и не могу назвать ни стоимость, ни фирму производителя, но вижу как это дорого. Я даже представить себе не могла, что бывают такие ткани, и что можно так шить. Я ощущаю себя простолюдинкой, попавшей на прием к королеве, и все что мне хочется, это просто потрогать эти вещи руками. Том сидит вальяжно, нога на ногу, облокотившись на стену, когда мой взгляд наконец плавно переходит на галстук и останавливается на воткнутой в него булавке. Боже, это что бриллиант? Я конечно про читала о том, что такое бывает, но живьем, я это вижу в первые. Я не могу оценить ни размер камня, ни правильность огранки, я вижу как он переливается всеми цветами радуги в тусклом свете искусственного освещения. Я инстинктивно отодвигаюсь вместе со стулом на несколько сантиметров назад, насколько мне позволяет теснота моей комнаты, и Том попадает в поле моего зрения целиком. Он совершенно не вписывается в окружающую его обстановку: убогая тумбочка, на которой он сидит, серые пыльные стены, дешевый монитор, стоящим на столе. «Кто он, что он здесь делает, с чего вдруг пожаловала эта королевская рать?» – крутятся в моей голове навязчивые вопросы. Тома, кажется, совершенно не волнует это не соответствие, он улыбается и просит рассказать как ведется работа по проекту. Я рассказываю Тому о проделанной работе, о возникающих проблемах, которые в основном имеют чисто технический характер. Моя задача – это математическое решение, которое написано мною же, только несколько лет назад, на базе библиотек математических функций Си. Джава не имеет нужных мне функций, поэтому приходится выкручиваться. Он не понимает, что я говорю, но не переспрашивает и постепенно переводит разговор на более близкие ему темы. Мне становится сложнее поддерживать беседу. Моего языкового запаса явно не хватает, и я перехожу в разряд слушателей, улавливая лишь общий смысл сказанного. Я слушаю, молча, улыбаюсь и больше не смотрю на него. Мне нужно работать.
Монолог плавно переходит в жалобы на жизнь. Я начинаю чувствовать себя чем-то средним между памперсом и тампаксом. Том рассказывает, какая у него тяжелая работа, что он постоянно в разъездах, что у него из-за этого проблемы с женой. Он жалуется, что редко бывает дома, и за чего расстался с первой женой, а теперь у него проблемы со второй. Я молчу.
– Конечно, – говорит он, – какие у вас в России проблемы, только сервис плохой.
Пальцы перестают стучать по клавиатуре, я набираю воздуха, чтобы выдать возмущенный ответ. Поняв, что знаний языка все равно не хватит, чтобы объяснить, какие у нас проблемы, выдыхаю, соглашаюсь и улыбаюсь, да, да бедный сервис.
Внезапно монолог обрывается и наступает затяжная пауза. Я поднимаю голову и смотрю ему в глаза. Боже как я хорошо знаю этот взгляд. Сердце начинает бешено колотиться, в висках стучит только одно – нет, господи нет, я не хочу, я не могу больше, почему я? Вокруг столько женщин мечтающих о любви, почему опять я, за что? Том спрашивает меня, может ли он задать мне личный вопрос. «Куда он меня потащит в кабак или сразу к себе в номер?», – мелькает в мозгу. Я пытаюсь собрать свои мысли и вспомнить политкорректную форму глагола «пошел на фиг». Мозг работает на предельных нагрузках, пытаясь найти выход из создавшейся ситуации. Я знаю, что в Америке запрещены законом личные отношения на работе, и мне нужно пожаловаться начальству. Кому мне жаловаться? Какому начальству? Да меня просто выкинут в двадцать четыре часа из этой страны без выходного пособия.
– Да, спрашивайте, говорю я, – а в голове бешено стучит, что сказать? «Я занята», звучит глупо, не понятно кем занята, или чем занята, и что значит «занята». «Мне надо работать», – нет, тоже не то….
– Это правда, что по улицам Петербурга ходят медведи, – спрашивает Том, явно смущаясь.
– Что? – мои мысли входят в штопор, и я возвращаюсь в реальность.
Том повторяет вопрос, но более медленно, по словам. Он явно смущен, ему неловко, это спрашивать, но человеческое любопытство берет верх над приличиями.
У меня начинается приступ смеха. «Нинка, ну ты же в Америке, в Америке, звучит в висках. Расслабься, все хорошо». Том обескуражен моей реакцией. Он не понимает, чем он так меня насмешил. Я киваю головой и говорю:
–Да, по улицам ходят медведи, пьют водку, и играют на балалайке. Дрынь-дрынь дрынь-дрынь. – Мои руки изображают бренчание балалайки, и меня просто душит от смеха.
Том не видит ничего смешного. Он говорит,
