где люди изо всех сил пытаются создать рай, где она была на грани последнего отчаяния и высочайшего блаженства. Эта страна называется не Фатерляндом — строгим и взыскательным, как отец, не Матушкой-родиной, которая все простит и которой ничего для себя не надо, она называется просто Страна, то есть твое место и твое время, поэтому здесь возможно всё!
В семь потянулись со сна и двинулись по полю первые самолеты: «Боинг 707» — с надписью «Эвергрин интернейшнл» на борту, за ним КЛМ с короной, Ти-ви-эй, «Дельта»… Выстроился длиннющий хвост.
Здесь распутывался клубок Мирового Времени и Пространства. Нить за нитью, чтобы к вечеру запутаться вновь.
Как всегда, за окном только машины, и невозможно понять, прохладно или жарко, потому что нет людей.
«Переправимся мы через реку и там отдохнем под сенью деревьев» — последние слова Джексона. Сказаны в бреду. Я тоже переправлюсь, если повезет, через реку, и там…
Я тоже в бреду.
* * *
Потом был Берлин — «Цаубер Штадт»[41], где она нашла квартиру в Целендорфе, маленькую квартиру, с бассейном в цокольном этаже. Жила спокойной жизнью немолодой богатой дамы, с неспешными походами в соседний «Мейер»[42], с прогулками по Грюневальду, с визитами к Володе.
Она была почти счастлива; счастлива до тех пор, покуда в вагоне эсбана не встал и не двинулся на нее человек в лежалом казенном костюме. Убийца-зомби. Значит, она не сумела уйти от «них». Кем были эти «они», Ирина не понимала, но «они» были и хотели ее уничтожить.
«За что? За тайны заведения повышенной секретности, которые знала вся Америка? За эксперименты в лаборатории, расположенной в одном из зданий московской клиники? Эксперименты над бывшим сожителем, оказавшимся заурядным стукачом?
За Сашу? Но она видела наркоманов на станции «ЗОО», и, кажется, они мало кого волновали в «Волшебном городе».
Однажды, когда она в одиночестве бороздила двадцатипятиметровую дорожку домашнего бассейна, на краю появился человек в черных очках. Ирина поздоровалась с ним, человек ответил и продолжал неподвижно стоять у бортика. Ирина плавала, плавала и плавала до изнеможения, дожидаясь, когда он уйдет.
Он ушел. Она вылезла из воды и на ватных от усталости и страха ногах прошла в «предбанник». Человек стоял там молча и смотрел на нее через черные круглые очки. Он преграждал путь к раздевалке и выходу. Оставались только две возможности: вернуться в бассейн и плавать до изнеможения или отступить назад — в сауну и закрыть дверь на замок. Но тогда он включит рубильник снаружи, и она испечется, как праздничный поросенок. Стояли молча.
Ирина вспомнила, что достаточно бросить в бассейн включенный электроприбор, например фен, тот, что висит на крючке у зеркала, и…
Она почувствовала неудержимую дрожь, руки тряслись, как у Дона, болевшего Паркинсоном и катавшего ее над океаном на самолете.
— Штайгэн зи ецт аус? [43] — хрипло произнесла она фразу, выученную в автобусе. — Их мус нах циммер, битгэ[44]…
И только теперь увидела на рукаве его пиджака повязку слепого.
— Энтшульдигэн зи битгэ[45], — сказал слепой и отодвинулся.
Ирина стояла под горячим душем и плакала.
— Я не выдержу больше, я не выдержу, — всхлипывала она, — я не хочу ни в Рим, ни в Лондон, ни в Париж… Они все равно найдут меня.
В аптеке «Элизабет» возле станции метро «Крумме ланка» розоволицая седовласая продавщица с некоторой заминкой, как говорят на Родине, «отпустила» упаковку транквилизатора, и, проспав младенчески ночь, рассчитавшись с хозяйкой, которая лепетала: «Мой фатер вчера напугал вас, он потерял зрение на Восточном фронте, но научился хорошо ориентироваться в доме…» — Ирина взяла такси до Тегеля.
Рейсы на Лондон уходили каждые два часа, и она, сдав ковровый саквояж, отправилась к Володе.
Он сидел в кресле в войлочных белых, детских каких-то сапожках.
— Ай, как хорошо, что вы пришли! — Его мягкое лицо осветилось ей навстречу, — у вас какой-то особо решительный вид.
— Я уезжаю в Лондон.
— Чудный народ. Но вы вернетесь?
— Не знаю.
— Не знаете… Это жаль… А может, вам лучше поехать в Париж, или вот что… поезжайте в Ламбалль. Там у моего друга замок. Всегда пустует. Бретань — замечательное место. Люди нелюбопытны, морской воздух… Я дам вам телефон… нет, я позвоню ему в Париж и предупрежу… Погуляйте по Лондону и — в Ламбалль. Много прогулок, купание, хотя я терпеть не мог эти купания в холодных морях… я люблю солнце… странно, Андрей Бугаев ненавидел солнце и умер от солнечного удара… — Он окутывал ее бормотанием, усталым взглядом и еще чем-то, что успокоило больше, чем транквилизаторы.
Потом они пили чай, и Владимир вспомнил, как привез Асе Тургеневой любовное письмо Белого.
Он был сумасшедший. Просто сумасшедший.
Потом пришла сухопарая длинноногая дама, Владимир назвал ее графиней такой-то. Дама умильно заглядывала ему в глаза и с придыханием спрашивала о самочувствии.
— О, не беспокойтесь. С меня достаточно. Я прожил долгую жизнь…
Он сказал это так просто и спокойно, что Ирина поняла, что и жизнью можно насытиться так же, как затянувшимся обедом. Она ушла, унося адрес неведомого замка, расположенного в четырнадцати километрах от неведомого городка Ламбалль.
Раунд-трип сработал. Ей что-то пришлось доплатить, потом посидеть в нужной «Эрии», потом сесть в самолет с листочком клевера, нарисованным на борту, потом в автобусе доехать до станции «Черринг-кросс», потом еще одним автобусом до станции «Люишем». Исполнилась мечта детства — она ехала на втором этаже. Это медленное движение в сумерках, это парение над незнакомым городом вновь вернули ей остропечальное ощущение несбывшихся радостей. Разве для нее — затравленной и почти старой — был этот город, эта пустошь с «купами деревьев, разбросанных в живописном беспорядке»?
Через день, поселившись в доме мистера Вуда, она узнала, что поле называется Блэк-Хис, что в семнадцатом веке во время Великой Чумы здесь хоронили умерших. На другом конце пустоши находилась знаменитая Гринвичская обсерватория; она съездила туда на велосипеде и постояла, расставив ноги, над медной полоской Гринвичского меридиана.
«Пожалуй, эта нелепая поза — для меня наиболее естественна, — подумала тогда, — одна нога на Западе, другая — на Востоке, то есть я нахожусь НИГДЕ, вернее, не нахожусь нигде».
Ирина стала привыкать к этому городу. После жутковатого богатства Америки, непонятности системы ее координат, а также системы мер и весов, после респектабельности и отлаженно-сти всех механизмов Западного Берлина, Лондон казался понятнее. Непонятны были люди. Полная отчужденность и тут же готовность прийти на помощь, улыбнуться, пошутить. Но — никакой инициативы к сближению.
