закричал князь. — Бешеный?.. Что у меня был...
— Одно слово, — пристал и Хрущёв к чиновнику. — Скажите, ради успокоенья князя, опасающегося за свою дочь. Гурьевы и брат с компанией взяты, арестованы? Я не спрашиваю ведь, за что...
— Ну, коли хотите... Да. В сумерки с них начали, — сказал чиновник.
Князь, понявший всё, понял, что это только хуже, а не лучше.
— Какая тут самокрутка, тут государственное преступленье.
И князь вернулся наверх бледный и полупомешанными глазами озирался на толпу гостей.
В то же время молодые люди садились в казённую карету и под конвоем отъехали от дома.
XVII
Палаты князя Лубянского быстро опустели, после ареста. Все гости бежали из дома, как если бы он был зачумлён. Только дворня, князя была совершенно, спокойна. Только простой народ, угощавшийся на дворе, отнёсся к боярину-князю участливо...
Туманные намёки на всё случившееся, на причину взятия молодого барина с его другом — проникли конечно тотчас к дворовым князя и перешли к гостям их, т.е. прохожим с улицы... И этот люд сразу порешил дело и рассудил.
— Как? Против царицы замышлял Борис Ильич? Внук князя Лубянского и ныне зять... Пустое! Сего не может быть! Либо враги сильные есть у них, либо так потрафилось, ненароком вышла "ошибка" и всё сойдёт благополучно.
— Ошиблись! Ошибка! Бог милостив! — повторяла дворня, а за ней и серый люд, гость князя на дворе, у которого нашлось больше разума и больше совести, чем у гостей князя, в доме его.
Но скоро опустевший дом замер и затих, хотя в нём никто и глаз не смыкал ещё. Князь был около дочери, первый раз в жизни потерявшейся совсем от отчаяния.
Анюту снесли без сознания и положили на кровать, раздели и привели в себя. Анюта молчала, ломала руки в порыве страшного горя и повторяла одно, будто угрожая кому:
— Ну Что ж! И я умру!.. Не стану я жить на свете. Умру! Не мудрёное дело.
Князь успокаивал дочь всячески и, успокаивая, сам становился менее тревожен. Разум брал верх над неожиданным потрясением, с испуга смутившим его и спутавшим мысли.
— Ведь нешто Борис виноват! Нешто Хрущёв тоже виноват! — говорил князь. — Рассуди, дочушка. Нешто было ему время замышлять на правительство, когда он только о свадьбе думал. Да и Хрущёв не таковский. Объяснится всё и обойдётся.
— Он жил у Гурьевых! — воскликнула наконец Анюта.
— Так Что ж из того. Вот и припутали по ошибке.
— Ах, батюшка, не боюсь я, что Борис и вправду виновен и мне не сказывается. Вестимо припутали. Боюсь я, что без вины виноват будет. Он жил у Гурьевых. Слышал и знал всё... Он мне сказывал давно и не раз про сборища офицеров. Я тогда уж испугалась. Будтосердце чуяло, что будет он без вины виноват!
Анюта металась на кровати и наконец на слова успокоения отца отвечала:
— Оставьте меня. Оставьте Бога ради. Одну оставьте. Я надумаю что-нибудь...
Князь пошёл к себе, но по дороге осведомился о здоровье Настасьи Григорьевны. Агаша сидела и плакала в тёмной комнате, у окна, а в соседней лежала на постели её мать, почти без признаков жизни, едва дышала и не шевелилась.
После первой минуты испуга её, когда Бориса "потребовали по начальству", как ей объяснил князь и увезли — нашлись услужливые люди в числе гостей, которые объяснили ей, что сын её взять под стражу, увезён в острог за то, что злоумышлял против жизни царицы, вместе с другими офицерами.
Настасья Григорьевна, как и серый люд на дворе отмахнулась рукой и усмехнулась:
— Борюшка! Против матушки-царицы! Типун вам и язык. Бельмес какой взвели на Борюшку.
Но перепуг князя и обморок Анюты, которые пустякам не поверят и в разум которых бессознательно верила Борщёва — сделали своё дело. Женщина поняла всё, не поверила сердцем, но поверила недалёким разумом и тоже, как Анюта, лишилась чувств. После недавнего потрясения и болезни от самокрутки сына — второй удар вынести было трудно.
Агаша плакала и об матери, и об "нём», которого уже стала считать своим суженым.
— Полно, полно, — сказал князь в темноте, обращаясь на голос, плачущий где-то в углу. — Что мать?
— Ничего!.. В постели... — отозвалась Агаша.
— Бог даст, обойдётся всё. За матерью пригляди только.
И Артамон Алексеевич ушёл к себе.
"Вот, — думал князь, — не ездил в проклятый Питер... Приехали сюда питерские затейники и смутители и нас зацепили. Может и я виноват буду у них, что не донёс на этого бешеного, когда он был у меня".
Он лёг в постель, решив на утро объездить всех своих друзей и покровителей, чтобы просить за невиновного, зря припутанного к делу внука и зятя, за которого брался отвечать головой и даже состоянием.
— Не может быть никакой беды, — успокоился наконец князь. — Ведь ныне не Бироновы времена, ныне какие люди у трона... Воронцов, Панин. Тот же Иван Григорьевич Орлов и его братья. Шаховской, князь, Яков Петрович, мой кум! Нешто они людоеды какие и Шемякин суд творить станут! Ну виноват — не донёс, когда знал всякое празднословье, а более того ничего и не знал. Да и не до того было — жениться хотел, хлопотал... Нет! Бог милостив... А эти все... дурни! Хуже дурней, вспомнил князь гостей. И я у них Гришкой Отрепьевым стал сразу. Так и бросило их всех от нас, так и расшвыряло из дому во все стороны! Как из пожара выскакивали на улицу. Князь Обольский с княгиней своей и с дочерьми — пешком, не дождавшись кареты, убежали, сказывали люди. А сорок лет хлеб-соль водили. Пуд вместе съели.
Наутро князь рано выехал из дома и отправился по знакомым, друзьям и сановникам, людям нужным в новом деле, которое стряслось на голову. Они все много, охотно, даже усердно хлопотали за него, ещё на днях, когда надо было добыть прощенье за брак дочери с его внуком. Князь помнил, как радушно все принимали его и всякий брался услужить чем мог.
Чрез три часа, после нескольких визитов — князь, как потерянный, сидел в карете, крестился и молился путаясь в мыслях. Наконец, однажды, переезжая какую-то улицу, он вдруг закричал громко...
Крик сам вырвался у него из груди...
— Да чем же мы виноваты! Мы не виноваты! Что вы! Бога не боитесь! Что вы!!
Князь
