Книга ПереКРЕСТок одиночества – 2 - Дем Михайлов

Поднявшись на вершину невысокого длинного холма, я улегся в снег, накрылся снятой и молниеносно развернутой белой шкурой, повернувшись на бок нагреб на себя лопаткой снега и, чуть поерзав, затих, погрузившись в наблюдение.

Смотрел я на еще один холм — высокий, царящий над местностью как невысокая гора доминирует над холмистой местностью.

«У себя в деревне каждая кочка — Эхверест», как говаривала моя бабушка, намеренно коверкая хорошо известное ей слово. А потом, чуть помолчав, покосившись в сторону деревенской южной окраины, добавляла задумчиво: «Однако бывает вроде яма затхлая — а на самом деле гора блистающая». Так бабушка выражала свое уважение к одной особо ей привечаемой и даже зазываемой в дом старушке выглядящей в своих одежках настолько истинно деревенской, что сразу становилось ясно, что эта посконность нарочитая. Примерно тогда я и услышал эти смешные непонятные слова впервые — «посконь», «посконное», что в нынешние времена чуть ли не синонимы таких слов как «домотканое», «простое», «дешевое». Хотя в нынешние времена таких слов и не помнят…

«Блистающая гора», она же Марья Павловна, сухонькая старушка невероятных древних лет, но переполненная сумасшедшей энергией, порой бродящая по лесу сутки напролет и притаскивающая на своем горбу под три десятка кило грибов, бабушкой моей очень уважалась. Только бабушка — и я — и знали секрет Марьи Павловны, что была коренной москвичкой, род вела из аристократии, а потом интеллигенции, все последние предки сплошь профессора маститые. И у ней самой дипломов красных тьма. И преподавала она в элитных высших заведениях канувшего в лету СССР. В деревню она ушла сама. Но сначала попала в немилость у каких-то партийных верхов, была отправлена преподавать в окраинную жаркую республику, где стремительно строился промышленный городок. Пробыв в песках пару лет, тяжело заболев, намучившись с теми, кому на получение новых знаний было плевать, Марья Павловна в ответ тоже плюнула на все, покинула занимаемую должность, партию и все остальное, вернулась в Россию и здесь забилась в глухой деревенский угол, где быстро поправилась, ожила и поняла — а к черту это все. Ей здесь куда отрадней и спокойней. И прожить легко — для начала устроилась библиотекарем в областном центре, где при устройстве на работу положила на стол такие документы, что у всего тамошнего начальства шары на лбы полезли и в зобу сперло. Получила кривенький домишко в постоянное пользование, решительно отказалась от преподавания в местной школе, но с удовольствием проводила частные занятия для тех ребятишек, что пришлись ей по душе. Так «блистающая гора» замаскированная под «яму затхлую» и прожила остаток жизни в деревне, умерев за три года до моей бабушки. Они лежат на одном и том же кладбище. Коренная москвичка строго наказала хоронить ее именно здесь — на огромном полузаброшенном деревенском кладбище рядом с краснокирпичными церковными руинами. Церковь, к слову, восстановили позднее.

Лично я Марье Павловне пришелся по душе и, беря с бабки символичную плату, она помогала мне разбираться в школьных предметах. Именно разбираться, а не зубрить. Это было ее первое главное правило — никакой тупой зубрежки. Предмет надо понять, разобраться в нем досконально. Если не получается — зайди с другого бока, если снова не вышло — попробуй нырнуть поглубже. Не вышло — хорошо, отступи, собери побольше сопутствующей информации, перевари ее, осознай и снова иди на штурм не поддающейся области. Во многом благодаря этим впитанным и вжившимся в меня принципам я преуспел в жизни. И благодаря этим принципам я никогда не находил общий язык со школьными учителями, что пытались вбить в наши головы необработанный, непонятый, неосознанный пласт знаний лишь с одной целью — чтобы мы хоть кое-как, но написали контрольные, сдали контрольные, закрыли четверти. Я помню, как после одного из споров меня вызвали на ковер к школьному директору, сухонькому мужику под пятьдесят с хвостиком, и он, не скрывая язвительности, глядя на меня через стол, спросил — откуда я набрался таких смешных идей и дерзости, чтобы спорить с учителями? Кто вложил мне эти глупости в голову несмышлёную? Кто так повлиял на меня? Я назвал имя, отчество и фамилию. И увидел, как ошеломленный директор сдувается в своем кресле и смотрит на меня уже совсем иначе. На следующий день он приехал в деревню — в гости к Марье Павловне. И с тех пор заезжал частенько. Бывший ее ученик оказался, хотя как-то про него Марья Павловна и обмолвилась, что самородком был, да в грязи социальной извалялся, карьеру строить взялся и давно уж блестеть перестал.

Воспоминания…

М-да…

Усмехнувшись, я опустил голову на скрещенные руки, пристально смотря на вершину холма.

После рассказа Андрея Апостола я отправился сюда незамедлительно, отложив все прочие планы и не став изводить чуть отдохнувшее тело тренировками. И отправился я сюда следуя заветам покойной Марья Павловны — если не можешь осознать, если не хватает информации, то отступи и поброди вокруг, собери больше сведений, сгреби воедино и хорошенько покопайся, выуживая самое важное. И порой, если подготовительную работу провел действительно хорошо, осознание и понимание медленно всплывут в мысленном море подобно китам…

С моей позиции обзор открывался отменный. Убрать бы мутнящую воздух снежную пыль и вообще отлично. Но тут уж поделать нечего. Главное, что никакой сумрак и снег не помешали мне вскоре решить — интересующий меня высокий холм рукотворен. Иначе и быть не могло. Слишком уж у него удивительная форма, что заметна не смотря на покрывающий его снег. Видимые три склона круты, очень круты, почти отвесны, а вот четвертый, обращенный от Столпа, удивительно пологий. Настолько пологий, что по нему вполне комфортно подняться на своих двоих, въехать на чем-нибудь гусеничном или же на какой-нибудь могучей военной технике. Короче — подъем вполне преодолим для техники. В то время как остальные три склона отвесны. Дальше — за холмом, там где пологий спуск, местность будто выровнена. Да не будто. Тут поработала тяжелая техника, срезав лишнее, открыв простор, пробив вон там и вон там широкие проходы, что ведут в темноту. Если проследить их направление по моей самодельной карте, то они, медленно расходясь, уходят прочь от Столпа и вскоре упрутся в кольцо из упавших крестов.

Рассказ Андрей начался просто — он, переполненный сил и нашедший свое жизненное место старик, погнался за подраненным молодым медведем, перед этим сдуру дав этому увальню солидную фору. То, что поступил он так очень зря, Апостол понял через полтора километра, следуя по окровавленному широкому следу в снегу. Раненый зверь двигался ходко, пробивая себе дорогу в сугробах и уводя преследователя все дальше от безопасной теплой берлоги. Самое время остановиться…

Азарт гнал вперед, рассудок тормозил, страх помогал рассудку, рвущаяся изнутри дурость поддакивала азарту. В результате сошлись посередке — еще полкилометра вперед. И не больше. Андрей вошел в проход между холмами, провалился в наметенную подушку рыхлого снега, выбрался, едва не сломав лыжи, пробежал еще метров триста и… остановился.

Медвежий след вел дальше, путеводной красной нитью тянясь к высокому холму с отколовшей вершиной. Ну это Андрею так показалось поначалу. Приглядевшись, он убедился, что глаза его не обманывают — холм был цел, просто с него сползла часть снежного покрова, открыв его секрет.