Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
— Вам следует отвечать «ха», а потом молчать.
— Почему же лишний раз и не посмеяться?..
Впрочем, скоро им стало не до смеха. Тюрьма была наполнена мертвою тишиною кладбища, изредка нарушаемой чахоточным кашлем заключенных. Арестанты двигались тишайше, полусогнутые от унижения, говорили только шепотом, и лишь перекличка в конце каждого дня напоминала бедлам, где воцарилось повальное веселье спятивших: ха‑ха‑ха‑ха!.. Вызывающее поведение русских не нравилось начальству. А русским, видите ли, не нравился суп из перетертой редьки. Всем заключенным выдавались на ночь сетки от москитов, но русские — эти злостные враги народа Ямато! — еще требовали, чтобы из сеток вытрясли миллионы блох. Камеры отделялись от коридора деревянными решетками, и когда Шаламов начинал трясти эту решетку, то делалось страшно за всю тюрьму. Матроса раздражала постоянная улыбочка на лице старшего надзирателя, однажды он трахнул его затылком об стену камеры:
— Еще раз улыбнешься, я тебе таких «персиков» накидаю…
От них требовали, чтобы они сами мыли полы.
— Лучше сдохну, — отвечал матрос. — Одно дело драить палубу на крейсере, другое на тюрьму шик‑блеск наводить.
— А я, — добавил Панафидин, — офицер флота российского, и нас этому не учили. Требую уважения к своему званию.
— Наши офицеры мытьем полов выражают свое раскаяние.
— Так это ваши… А мне‑то в чем каяться?
— Вы теперь не офицер, вы наш арестант.
— Чепуха! — отвечал Панафидин. — Я произведен в офицерский чин не микадо, и никто меня не разжаловал. Принесите мне приказ о разжаловании, и я тогда вам всю тюрьму перемою.
Кончилось тем, что японцы от них отступились, а Панафидину, как офицеру, даже разрешили читать, снабдив его очень увлекательной книгой — грамматикой новогреческого языка, которую он и запустил вдоль тюремного коридора:
— Мы требуем французского консула!..
Вместо консула явился американский миссионер с молитвенником. Явно злорадствуя, он «утешил» узников перечнем неудач Куропаткина на фронте, до небес превознося японский гений Ояма, Куроки, Ноги и Оку, а потом, осенив русских крестом, оставил на память журнал «Дидай Чоо‑Лю», в котором была опубликована антивоенная декларация Льва Толстого.
Шаламов отнесся к журналу с интересом:
— Это какой же Толстой? Не тот ли, что на «Громобое» служил в машинной команде?
— Да нет, это другой… из Ясной Поляны.
Если бы Лев Толстой выступил только против войны, это бы еще ничего. Но, по его словам, Иисус Христос никогда не учил любить отечество, зато он хотел, чтобы все люди любили всех людей на свете… Шаламов удивился:
— Так что мне теперь — и надзирателя целовать? Я, конечно, человек темный. О патриотизме не думал. Но сижу вот тут и люблю свою родину так, как никакой девки еще не любил… Без этого патриотизма до чего докатимся? Ведь хуже диких зверей станем. Да и звери‑то свой лес любят…
Среди ночи Шаламов вдруг разбудил Панафидина:
— Сергей Николаевич, а сколько же нам подкинули?
— Не знаю сколько. Посадили и сидим.
— Вы бы хоть спросили у них… у японцев‑то!
Панафидин долго сидел на циновке, размышляя.
— Знаешь, Коля, я так думаю, что сидим без срока. И вышибут нас отсюда японцы только в двух случаях: или когда Россия победит Японию, или когда Япония победит Россию.
— В первое я уже не верю, — сказал Шаламов.
— Но и во второе трудно поверить. Давай спи…
В самом конце года каменщики, надстраивавшие еще один этаж тюрьмы, пели веселые песни. С улицы слышались звуки военных оркестров, смех детей, трескотня хлопушек. Шаламов верно определил, что в Японии что‑то стряслось:
— Небось у ихнего микадо масло подешевело…
Пришли улыбающиеся жандармы, снова связали рюриковцев веревочкой. Русским было объявлено, что по случаю всенародного торжества они освобождаются из тюрьмы и сейчас их развезут по лагерям для военнопленных.
— А какое торжество? — спросил Панафидин.
— Ваш храбрый генерал Стессель сдал Порт‑Артур, мы очень уважаем Стесселя, как и вашего доблестного Куропаткина… Неожиданно для мичмана бурно разрыдался Шаламов.
* * *
19 декабря 1904 года генерал Стессель писал Николаю II: «Великий Государь, Ты прости нас. Сделали мы все, что было в силах. Суди нас, но суди милостиво…» А вот отрывок из частного письма защитника Порт‑Артура: «О Куропаткине ни слуха ни духа… Тяжело нам видеть беспомощность флота, о чем многие из нас проливали горькие слезы. Но снаряды и патроны еще есть, их хватит до февраля; нужды до сих пор не терпим, питаясь консервами и свежей свининой, доставляемой к нам на джонках. Чай, сахар и хлеб имеются…»
Статья № 64 «Положения о крепостях Российской империи» предусматривала осуждение коменданта крепости за сдачу ее противнику — в любом случае, как бы самоотверженна ни была борьба гарнизона. Но 20 декабря в Чифу прорвались артурские миноносцы «Статный», «Властный», «Сердитый» и «Скорый», их командиры известили русского консула:
— Стессель сдает Порт‑Артур.
— Как сдает? — изумился консул.
— За деньги.
— Да помилуй вас бог. Быть не может!
— Но так все говорят…
Озябшим миноносникам принесли горячего чая.
— Как, — спрашивал консул, — комендант Стессель мог сдать врагу крепость, если в крепости имеется Военный совет?
— Стессель и собрал его. Все генералы выступили против сдачи, но Стессель — тайком от них! — выслал к японцам парламентеров, и капитуляция явилась неожиданной для гарнизона. Мы, слава богу, вырвались из этого змеиного гнезда, где уже давненько свились в клубок мерзкие гарпии…
22 декабря вышел из печати последний номер порт‑артурской газеты «Новый край», когда на улицах города‑крепости уже показались первые японцы («туземное население встречало их на коленях с японскими флагами и удивлялось, почему русские не делают того же»). Через два дня генерал Ноги принял парад японских войск, стоя на веранде ресторана г‑на Никобадзе. В городе открылась «Контора для приема военнопленных». Но сам Стессель и его супруга давно сидели на чемоданах.
Пленные портартурцы потом рассказывали:
— Мы же все видели! Японцы относились к Стесселю хуже, чем к собаке, только ногами его не пинали. Не знаем, сколько он взял с них, но, говорят, что японцы его облапошили и сполна не расплатились… Теперь мы на всю жизнь опозорены, а его, сучье вымя, домой отпустили как барина. С бабой!
Сенсация имела международное значение. Потому, когда Стессель с женою прибыли в Аден на пароходе «Австралия», город уже переполняли толпы журналистов всех наречий мира. Стессель был молчалив, много не трепался, но поругивал японцев (очевидно, за то, что ему не доплатили). Генерала очень порадовало известие, что газета «Эко де‑Пари» объявила подписку среди читателей, дабы поддержать бедного коменданта с его чемоданами. Благодарный, он дал интервью корреспонденту этой газеты Эмилю Дантесу (к сожалению, я не знаю, в какой степени родства он состоял с убийцей нашего великого поэта):
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
