– Глазастый ты уж больно, святой отец…лишнее примечаешь, – изрек Мосо, глядя отцу Патриуну в глаза.
– Что лишнее, а что нет, давай потом обсудим, – в голосе священника слышались лишь умиротворение и спокойствие, – сейчас куда более важные темы найдутся.
– Хорошо, – рыцарь кивнул в знак согласия с неоспоримым аргументом и вернулся к обсуждению плана защиты стен: – Больных крестьян вот сюда поставишь, правее ворот. Там брешь большая, заделать наверняка не успели. Пущай первый напор сдержут, им все одно подыхать, так хоть пусть с пользой…Сколь у тя народу осталось?
– Сорок семь мечников, двадцать три копейщика и три десятка арбалетчиков, – не задумываясь, ответил священник. – Но это вместе с легкоранеными.
– Кто на ногах стоит, тот здоров, – глубокомысленно изрек толстяк Мосо. – Стрелков на стены не ставь, перебьют твари, как до частокола дорвутся. Ты на крыши их усади…высоко, безопасно, да и стрелять сподручней. Остальных равномерно распредели по всему периметру, только резерв не оставляй, слишком мало нас, чтоб резерв иметь. Я со своими ворота держать буду. Надеюсь, возражений нет?
– Вас мало, не удержать ворота.
– Не твое дело, сдюжим, – огрызнулся слуга графа Лотара и покинул избушку.
Преподобный отец Патриун усмехнулся, мысленно ругая себя за несдержанность, ведь из-за не к месту вставленного замечания он нажил опасного врага в лице рыцаря Мосо, а возможно, и всего рыцарства из замка. Затем он вызвал посыльных и передал им распоряжения. Выполнив свой долг перед другими, святой отец снял бело-голубое одеяние, в котором еще ни разу не ходил в бой, и погрузился в молитву. Он просил у бога не удачи в сражении, не возможности остаться в живых и не помощи в битве с ужасными тварями, его помыслы были в ином. Бывший пират, беглый каторжник и разбойник Питер Унторес просил, чтобы кровь, которая вскоре оросит его оружие, вновь не очерствила пылкое сердце в груди. Главное для него было не выжить, а не превратиться в бездушного человека, бесчувственный придаток к мечу, каким он уже был в течение долгих, напрасно потраченных лет.
* * *
Как Шак и предполагал, добраться засветло не удалось. До Ольцовки оставалось всего мили две – две с половиной, когда вдруг стемнело, стемнело внезапно, как будто кто-то неимоверно большой дунул и задул свечу, до этого медленно скрывавшуюся за горизонтом. К счастью, путники ехали полем, а не через лес. Хоть видимость заметно и снизилась, но звезды, мгновенно рассыпавшиеся по черному небу, давали какой-то свет. К тому же вдали, как раз в той стороне, куда они ехали, виднелись ярко-красные всполохи. Семиун предположил, что это пылает Ольцовка, охваченная пожарищем, но Шак покачал головой и успокоил товарища:
– Чудовищам огонь ни к чему, они прекрасно видят и в темноте, а вот люди ночью беспомощны, биться не могут, поэтому и жгут костры. Да что там биться, без свечки и до нужника не добредут, – презрительно хмыкнул бродяга и подстегнул лошадь.
– Странно ты как-то говоришь…отрешенно…как будто сам не человек, – с укором произнес Семиун.
Точно подметивший странность речевого оборота лекарь не получил ответа, не удостоился даже взгляда, пусть такого же презрительного, как и тон компаньона. Шак еще раз шлепнул лошадь ладонью по крупу и погнал ее в направлении зарева. И только когда они, проскакав четверть часа, выехали на небольшую возвышенность, с которой открывался прекрасный вид на пылавшую огнями десятков костров и сотен факелов деревню, бродяга резко натянул поводья и перевел лошадь с быстрого бега на медленный шаг. Еще минут через пять неспешной конной прогулки в гробовом молчании бродяга совсем остановил кобылу и спешился. После долгой поездки юноше тоже хотелось размять затекшие ноги, но представшая глазам картина приковала его взгляд, а хоровое пение нескольких сотен мужских голосов парализовало тело.
Полмили выжженного пространства, полмили исковерканной, взрыхленной, пораженной черной жижей земли, тянувшейся аж до самого крошечного, едва видневшегося частокола на горизонте. Прошлой ночью здесь бушевало настоящее сражение, вышедшее далеко за пределы деревни. Повсюду валялись трупы обезглавленных, порубленных на части тварей. Их никто не собирал, не сжигал и не закапывал. Человеческих тел видно не было, святое воинство чтило традиции и хоронило своих мертвецов, не удосуживаясь предать земле куски чужеродной плоти.
– Все просто, мой друг, все очень просто, – ворвался в мозг Семиуна тихий голос бродяги. – Люди закапывают тела павших товарищей, так требует их вера. Твари же распадаются сами и просачиваются под землю, чтобы на следующую ночь снова восстать. Тому фаршу, что ты видишь, не повезло. Они приняли смерть от освященных клинков и упокоились с миром.
– Но ведь тела же разлагаются, от этого мор еще пуще идет! – выкрикнул Семиун, пораженный такой преступной беспечностью не простых воинов, а членов святой братии.
– М-да? – как-то странно произнес Шак, посмотрел на напарника долгим взглядом, а потом все-таки решил объяснить наивному новичку в деле убиения чудищ простую логику тех, кто засел по ту сторону частокола: – Когда тебе набили рожу, глупо грустить из-за сломанного ногтя. Когда извалялся в грязи, то не стоит печалиться по поводу помятости одежд. К чему тратить силы и собирать эту падаль? Вот-вот начнется еще один штурм…возможно, последний.
– Но ведь в округе не души…
– Ты думаешь? Через четверть, а может быть, полчаса, здесь будет очень-очень много…– Шак печально усмехнулся, – …адо же, чуть не оговорился и не сказал «многолюдно». Твари выползают из-под земли. Ты что, оглох? Ты что, не слышал, о чем мы с командиром гарнизона в Гажерье трепались?
– Ну так чего же ты встал?! Чего мы ждем?! Мы ведь еще успеем до деревни добраться, пока сражение не началось!
Семиун не на шутку испугался и пришпорил кобылу, но стоявший возле него Шак среагировал быстро, схватил лошадь за упряжь и не дал ей рвануться с места, чтобы помчать глупого седока туда, где и его, и ее ждала верная смерть.
– Не торопи кончину, чудак! Она сама к тебе придет и разрешения не спросит! Ты думаешь, они почему так поют? Да потому, что эту ночь пережить не надеются. Мало их, слишком мало, чтобы атаку тварей сдержать…
– А ты предлагаешь здесь, в поле, остаться?! За частоколом хоть какой-то шанс уцелеть будет!
Семиун еще раз стукнул по бокам бедного животного каблуками сапог, но Шак крепко держал упряжь и не собирался отпускать товарища на верную смерть.
– Послушай, среди своих подыхать, конечно, веселее, но только какие, к чертям собачьим, филанийские святоши свои? Да и не та у нас с тобою задача. Нам гробовщика отловить нужно, я его лопату хорошо запомнил и поквитаться с паскудником за его нежные ласки собираюсь, – говорил Шак, препятствуя попыткам юноши разжать его ладонь, сжимавшую лошадиные постромки. – Он здесь обязательно появится. В гущу событий не полезет, но вон с того холмика, ведь другой возвышенности поблизости нет, за ходом боя наблюдать будет. Это наш шанс, мы должны…
– Пес шелудивый те должен, а не я! – выкрикнул Семиун, которому не удалось разжать руку товарища, но хватило смекалки подрезать уздечки. – Хочешь погибели, оставайся, а я не дурак!..
