— А теперь, сударь, — сказал узник с колокольчиком, — перейдите, прошу вас, к горшочку.
— Охотно, — сказал Гастон и прочел:
«Господин шевалье!
Я узнала от помощника коменданта, что Вы занимаете камеру на втором этаже и Ваши окна расположены под моими. Узники должны помогать друг другу, варенье съешьте, а прилагаемого Вергилия передайте через камин шевалье Дюменилю, окна камеры которого выходят только на двор».
— Вот этого я и ждал, — сказал узник с колокольчиком, — меня еще за обедом предупредили, что я получу эту весточку.
— Так вы, сударь, шевалье Дюмениль? — спросил Гастон.
— Да, сударь, и ваш покорный слуга.
— А я — ваш, — ответил, смеясь, Гастон, — вам я обязан горшочком варенья, и поверьте, я этого никогда не забуду.
— В таком случае, сударь, соблаговолите отвязать колокольчик и привязать на его место Вергилия.
— Но если у вас не будет колокольчика, — сказал Гастон, — вы не сможете читать.
— О, не беспокойтесь, сударь, — ответил узник, — я смастерю себе другой фонарь.
Гастон полностью полагался на изобретательность своего соседа, которую тот так блистательно доказал, поэтому он поспешил навстречу его желаниям: он взял колокольчик, поставил его на горлышко пустой бутылки и привязал к шнурку Вергилия, заботливо положив в томик выпавшее оттуда письмо… Шнурок тут же радостно взвился вверх.
Просто удивительно, насколько в тюрьме неодушевленные предметы начинают казаться живыми и наделенными чувством!
— Благодарю вас, сударь, — сказал шевалье Дюмениль, — а теперь, если вы собираетесь отвечать соседу снизу…
— То я свободен? — спросил Гастон.
— Да, сударь, хотя предупреждаю, что вскоре я обращусь к вашей любезности.
— Я в вашем распоряжении, сударь. Так что вы говорили мне о буквах алфавита?
— Один удар — А, двадцать четыре — Z.
— Благодарю вас.
Шевалье стукнул один раз рукояткой метлы в пол, чтобы предупредить своего соседа снизу, что он готов начать с ним разговор; сосед, несомненно с нетерпением ожидавший этого сигнала, тут же ответил таким же стуком. После получасового стучания с той и другой стороны узники сумели сказать друг другу следующее:
«Добрый вечер, сударь, как вас зовут?»
«Добрый вечер, сударь, меня зовут шевалье Гастон де Шанле».
«А меня маркиз де Помпадур».
Во время этого диалога Гастон повернулся к окну и увидел, что за решеткой конвульсивно дергается веревка.
Он три раза подряд ударил в пол, приглашая к терпению, и вернулся к камину.
— Сударь, — сказал он Дюменилю, — я имею честь сообщить вам, что веревка за окном, по-видимому, ужасно скучает.
— Попросите ее потерпеть, сударь, через секунду я буду к ее услугам.
Гастон проделал с потолком те же действия, которые он до того проделал с полом, потом вернулся к камину. Через секунду Вергилий спустился.
— Сударь, — сказал шевалье Дюмениль, — будьте добры привязать Вергилия к веревке, она ждет именно его.
Гастон проявил любопытство и посмотрел, ответил ли шевалье мадемуазель де Лонэ. Он открыл Вергилия: письма в книге не было, но несколько слов было подчеркнуто карандашом, и Гастон сумел прочесть: meos amores и carceris oblivia longa[8]. Он понял этот способ переписки, заключавшийся в том, что в книге выбиралась какая-нибудь глава, и в ней подчеркивались отдельные слова; составленные вместе, эти слова передавали мысль. Шевалье Дюмениль и мадемуазель де Лонэ избрали как соответствующую обстоятельствам и дающую им наибольшую возможность подбирать слова, звучавшие в унисон их сердцам, четвертую книгу «Энеиды», которая, как известно, повествует о любви Дидоны и Энея.
— Так, — сказал Гастон, привязывая Вергилия к веревке, — кажется, я превратился в почтовый ящик.
Потом он тяжко вздохнул, подумав, что у него нет ни малейшей возможности что-либо сообщить Элен, и бедная девушка совершенно не знает, что с ним произошло. Эти мысли вызвали в нем еще большее сочувствие к любви мадемуазель де Лонэ и шевалье Дюмениля, а потому он вернулся к камину.
— Сударь, — сказал он, — вы можете быть спокойны, ваш ответ дошел до назначения.
— Ах, тысячу благодарностей, шевалье, — ответил Дюмениль, — теперь еще одно слово, и я дам вам спокойно спать.
— О, не стесняйтесь, сударь, я уже немного вздремнул, говорите что вам угодно.
— Вы поговорили с вашим соседом снизу?
— Да.
— Кто он?
— Маркиз де Помпадур.
— Так я и думал. А что он еще вам сказал?
— Он поздоровался со мной и спросил, как меня зовут, но на большее времени у него не хватило. Это остроумный способ сообщения, но не быстрый.
— Нужно пробить дыру, и тогда вы будете говорить напрямую, как мы с вами.
— Пробить дыру? А чем?
— Я вам одолжу нож.
— Спасибо.
— Даже если это вас просто развлечет, то это уже кое-что.
— Давайте.
— Вот он.
И нож через дымоход упал к ногам Гастона.
— А теперь вернуть вам колокольчик?
— Да, а то завтра утром войдут мои сторожа и заметят, что его нет, а вам, я думаю, свет не нужен, чтобы поговорить с Помпадуром.
— Конечно, нет.
И колокольчик, по-прежнему в образе фонаря, опять был поднят через камин.
— Теперь, — сказал шевалье, — вам нужно чем-нибудь запить варенье, пришлю-ка я вам бутылку шампанского.
— Спасибо, — ответил Гастон, — не лишайте себя этого вина из-за меня, я не очень-то его люблю.
— Тогда вы отдадите его Помпадуру, когда проделаете дыру, он на этот счет ваша прямая противоположность. Держите, вот она.
— Спасибо, шевалье.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
И шнурок поехал наверх.
Гастон выглянул в окно; веревка легла спать или, по крайней мере, вернулась к себе.
— Ах, — промолвил он, вздохнув, — Бастилия была бы для меня раем, если бы я был на месте шевалье Дюмениля, а моя бедная Элен — на месте мадемуазель де Лонэ.
Потом он возобновил беседу с Помпадуром: беседа продолжалась до трех часов утра, и шевалье сообщил ему, что он пробьет дыру в полу и они смогут говорить напрямик.
XXIX
ТОВАРИЩ ПО ЗАКЛЮЧЕНИЮ
Днем Гастон был на допросах, а ночью общался с соседями, в промежутках он пробивал дыру, чтоб напрямую разговаривать с Помпадуром, и, таким образом, вел жизнь скорее беспокойную, нежели скучную. Впрочем, он нашел и другой источник развлечения. Мадемуазель де Лонэ, которая могла добиться от помощника коменданта Мезон-Ружа всего что угодно, лишь бы ее просьба сопровождалась нежной улыбкой, получила от него бумагу и перья; она, естественно, прислала их шевалье Дюменилю, а тот поделился этими сокровищами с Гастоном, с которым он все время общался, и с Ришелье, связь с которым ему удалось наладить. И Гастону пришла в голову мысль сочинить стихи для Элен (все бретонцы в той или иной мере поэты). А так как шевалье Дюмениль сочинял стихи для мадемуазель де Лонэ, а она — для него, то Бастилия превратилась в настоящий Парнас. Один только Ришелье позорил общество и писал прозой, всеми возможными способами передавая письма своим любовницам. Так и шло время, впрочем, время всегда идет, даже в Бастилии.
