Дитя общепита, пестун пионерских костров,Я верил вождям и безумно любил коллектив.При всякой погоде был выпить с друзьями готовИ мчался к девчонкам, пол-литра с собой захватив.Теперь я не тот…
А.Столовая была безвидна и пуста, если не считать двух официанток – Тоню и Лиду, убиравших грязную посуду. Да еще в углу усталый Лева Краскин скорбно пил компот. Рядом сидела та самая скуластая брюнетка с темным пушком над верхней губой. Она катала по скатерти хлебный шарик и с тоской смотрела в окно. Жену или подругу, приехавшую навестить писателя, разрешалось водить в столовую, оплатив питание в бухгалтерии. Но скупой Лева обычно договаривался с теми постояльцами, которые в тот день уезжали по делам в Москву, и угощал своих гостий бесплатно.
– С прибытием! – улыбнулась золотом зубом Тоня, ставя передо мной витаминный салат и тарелку фиолетового борща с плевком сметаны посередке. – Пампушки кончились, а чеснок – где обычно.
– Спасибо, не хочется, – отказался я, учитывая завтрашнее свидание с Летой.
– Зря. Вирус по дому гуляет. Доризо водку только чесноком закусывает.
– Да, меня тоже что-то с утра плющит.
– Перцовка с медом помогает.
Я намазал черный хлеб горчицей, поклевал салат и похлебал борщ, отдававший уксусом. Глотать было больно. За едой я думал параллельно о вещах, на первый взгляд несовместных: о скорой встрече с Летой, о предстоящем исключении Ковригина, о солнечной Италии и о том, как скоро, если мы разведемся, моя жена снова выйдет замуж. Туманные образы женской новизны, грядущее поругание классика, полуоткопанные Помпеи и волосатый торс будущего Нининого избранника сливались и перепутывались в моем сознании, как дымы из четырех стоящих рядом заводских труб.
На второе Тоня принесла вечные макароны по-флотски. Я ел, размышляя теперь о том, что тоже люблю русский язык, но без «борщевней» и «лопушья»; потом мои мысли, покрутившись вокруг Леты, воротились к жене. «Интересно, скоро она начнет меня искать? Долго будет выдерживать характер?» В самом начале нашего брака Нина могла из-за невыполненного семейного задания не разговаривать со мной неделю, а то и две. Разумеется, ни о какой роскоши телесного общения речь не шла: на все мои подползновения она отзывалась брезгливым гневом, точно я склонял ее к измене Родине. Дисциплинарное охлаждение могло длиться долго. Кстати, наша свадьба едва не расстроилась из-за дурацкой ссоры в салоне для новобрачных, куда пускали по талонам, которые вручались в загсах при подаче заявления. Помню, мы сцепились из-за толщины обручальных колец: я хотел для себя как можно тоньше, экономя свадебный бюджет. Нину это почему-то задело: «Ага, хочешь, чтобы твое кольцо не замечали, вроде как ты холостой, а на меня в метро смотрели и знали, чем я ночью занималась! Вот ты, значит, какой! Мама предупреждала…» Мы разругались, прекратили ежедневные встречи и выдерживали характер до последнего. Никто не желал сдаваться и звонить первым, а день регистрации приближался. Я сидел у телефона, страдал, изнывал и ждал, понимая: если дам сейчас слабину, потом уже не отыграюсь, попав под каблук. «Правильно! – поддерживал отец, приняв свои послетрудовые триста грамм. – Гнутый хер стране не нужен!» – «Что ты мелешь, пьяный черт! – возмущалась мать. – Уступи, сынок, будь мужчиной!» Едва тренькал аппарат, я срывал трубку, но звонили званые родственники и друзья, интересуясь, что подарить молодой семье или лучше все-таки отдать деньгами. Наконец я услышал в мембране родное «алло» и задохнулся от счастья: «Нина! Ты…» «Перезвони!» – холодно произнесла она и бросила трубку. Я тут же перезвонил – и мы поженились…
Запивая макароны компотом, я обратил внимание, что Краскин и его брюнетка поглядывают в мою сторону с совместным интересом и шепчутся явно обо мне. Неужели этот гад рассказывает ей, что за соседним столом спокойно питается палач и губитель великого писателя Ковригина?!
Леву я знал давно. Мы познакомились на квартирнике у Бори Дейча, внука заместителя начальника Беломорстроя, кристального чекиста, замученного непонятно за что. Краскин прочел в тот вечер жуткие стихи про горы, скалолазов, ледники и своего отца, армейского комиссара 2-го ранга, арестованного в 1938-м по ложному доносу и отсидевшего 16 лет:
Отец был комиссаром,Но выжил в Сиваше,Полжизни отдал нарам,Откармливая вшей.
Балбес Лева в школе учился кое-как, на троечки, но поступил в модный технический институт, так как вуз возглавлял сын наркома, расстрелянного за симпатии к правой оппозиции. Нерадивый студент регулярно заваливал сессию, но отец шел к ректору, секретарша скоренько накрывала в кабинете стол, они выпивали за честных ленинцев, безвинно сгинувших в жерновах Большого террора, и обалдуя прощали. Потом, правда, папа воспитывал непутевого сына широким комиссарским ремнем, но без очевидных результатов. Получив с горем пополам диплом, Лева попал по знакомству в тихий и хлебный НИИ, которым руководил брат репрессированного комбрига, соратника Семена Краскина: они вместе служили когда-то под началом Гамарника, вычищая из Красной Армии бывших царских офицеров. Но большая наука Леву не интересовала, он увлекся поэзией и альпинизмом, при первой возможности убегал в отпуск, очередной или за свой счет, уходил в горы, где вел походно-романтический образ жизни, славясь женолюбием и стихоноскостью. Одним словом, поэт, альпинист и женолаз. В конце сезона Краскин спускался вниз с кипой свежих стихов и новой подругой, на которой, как правило, женился, бросив прежнюю семью. Отец снова надевал ордена, возвращенные ему после ХХ съезда партии, и шел в Моссовет – просить за молодых. Жильем там заведовала дочь комсомольского вожака, репрессированного Сталиным то ли за троцкизм, то ли за моральное разложение в особо крупных масштабах. Она помогала новой ячейке общества обрести кров, вставляя молодоженов в самый надежный список очередников, чаще всего душевнобольных.
В издательствах и журналах тоже шли навстречу плодовитому автору из пострадавшего рода. Со временем он выпустил два сборника стихов, вступил в Союз писателей, уволился из НИИ, устроился сезонным инструктором по альпинизму и отдался любимому делу: штурму вершин, сочинению стихов и поиску новых лирических героинь. Однако после смерти отца Лева стал жениться реже – сказались трудности с квадратными метрами под новое брачное гнездо. Да и время брало свое: влиятельные потомки узников ГУЛАГа неумолимо уходили с высоких постов на заслуженный отдых, а то и, минуя пенсию, прямо в сырую землю…
Краскин и его смуглая дама, выйдя из-за стола, направились к выходу. Брюнетка оказалась складненькой, но в походке было что-то от карателя, шагающего по пепелищу. Я проводил взглядом ее выпуклый реверс и, когда Лева на пороге обернулся, чтобы узнать мою экспертную оценку, показал ему большой палец. Он, польщенный, улыбнулся и подмигнул мне со значением.
Забирая посуду, Тоня укоризненно посмотрела вслед Краскину:
