Можно, конечно, утверждать, что подобные примеры демонстрируют нам лишь фасад, тщательно укрепляемый Октавианом и прячущий его настоящие взгляды. Если это так, то Октавиан выказал редкую способность притворяться: скрывал свое истинное лицо больше половины столетия, ибо задолго до того, как его можно было с полным основанием назвать зрелым консерватором, он демонстрировал все признаки консерватора молодого. Да и вся его карьера сводилась к восстановлению status quo — как он его понимал — времен бессрочной диктатуры Цезаря, которой положили конец мартовские иды.
Многие источники говорят о дружелюбии Октавиана. Хотя обеды у него проводились исключительно в официальной обстановке (cena recta), он всегда старался вовлечь в общую беседу застенчивых и неразговорчивых гостей. На утренние приемы к Октавиану могли являться и простые плебеи, и люди избранные, и он, видимо, надеялся, что они будут говорить с ним просто и естественно и он, в свою очередь, будет просто и любезно отвечать — по возможности, разумеется. Принцепс обменивался светскими визитами со многими друзьями, а однажды посетил ослепшего сенатора Галла Церриния — выразил ему соболезнования и отговорил от намерения уморить себя голодом.
Октавиан не особенно старался искоренить прекрасную старинную римскую традицию — критиковать могущественных политиков, оставляя написанные памфлеты там, где они и другие люди могли их прочитать. Однако он как мог заботился о том, чтобы не допустить публичных обвинений в свой адрес.
Принцепс мог и пошутить над собой; когда один его друг спросил о судьбе написанной им трагедии про Аякса — Октавиан диктовал ее, лежа в ванне, — он ответил, что его Аякс покончил с собой, бросившись на губку (in spongiam incubuisse). За время своей карьеры Октавиан написал несколько трудов, включая философские заметки, множество эпиграмм и несколько стихотворений, из которых ни одно не сохранилось. Утеряна также автобиография Октавиана, описывающая его жизнь до сорокавосьмилетнего возраста.
Подобно многим весьма образованным людям того времени, Октавиан был крайне суеверен. В ту эпоху уже существовала рациональная, отчасти научная картина мира, выраженная в длинной поэме Тита Лукреция Kappa «De Rerum Natura» («О природе вещей»), но Лукреций был заклеймен вдвойне — как эпикуреец и как атеист, а в основе деятельности Октавиана лежали почитание государственной религии и священный долг перед богами — мщение за убийство отца. Октавиан считал плохой приметой на весь день, если утром нечаянно надевал на правую ногу левый башмак, а небольшой дождь в начале путешествия знаменовал для него счастливое возвращение. Он чтил культы чужеземных богов, установившиеся в Риме много поколений назад, но к прочим относился пренебрежительно. Уже в старости Октавиан хвалил внука за то, что тот, проезжая через Иудею, не стал молиться в Иерусалиме.
Октавиан боялся грома, ибо считалось, что суровые боги нарочно поражают людей молнией, и, когда начиналась гроза, уходил в подземное убежище; он также носил с собой тюленью шкуру, так как, согласно бытовавшему поверью, молния никогда не ударяет в тюленей. Под впечатлением некоего сна Октавиан раз в году просил у народа подаяния, стоя — скорее всего совсем недолго — с протянутой рукой. Это ясно говорит о подсознательном страхе, что его успехам может наступить конец. Нетрудно себе представить, как разные льстецы спешили подать ему милостыню.
Октавиана считали снисходительным и добросовестным судьей. Он запретил смертельные гладиаторские бои, в которых побежденный не имел права просить пощады. Однако он же, будучи еще триумвиром, приказал, как говорили, заколоть на месте человека, записывавшего его речь, — Октавиан объявил его лазутчиком. Мнительность принцепса заставила его запретить публикацию отчетов о заседаниях сената: он один мог решать, что именно следует знать широкой публике о государственных делах. Октавиан сердился, когда люди, обращаясь к нему, называли его «dominus» — «господин», потому что так обращались к хозяевам рабы. Желая избежать лишней шумихи, он часто выезжал и въезжал в города среди ночи, благодаря чему местным магистратам не приходилось заботиться об официальных встрече или проводах.
Можно ли сделать однозначные выводы из этих разнообразных высказываний о повседневной жизни принцепса? Хотя некоторые свидетельства не очень убедительны, было бы неверно игнорировать складывающийся из них портрет, пусть и нечеткий, Октавиана как человека совершенно обычного. Он явно всегда стремится поступать именно так, как считают правильным люди консервативные. В своих действиях он часто руководствуется прецедентами. Он хочет контролировать всех и вся и потому нетерпим к тем, кто хоть чуть-чуть отклоняется в сторону. Он желает, чтобы люди признавали его авторитет и власть, но старается не выставлять их напоказ — за исключением государственных мероприятий, когда без этого не обойтись. В общем, Октавиан — добросовестный правитель, серьезно относящийся к своим обязанностям и где-то в глубине души в себе не очень уверенный, что иногда и делает его жестоким.
Теперь можно с определенной уверенностью утверждать: планируя переворот 13 января 27 года до нашей эры, Октавиан не стремился к чему-либо новому, тем более — революционному. Он не ставил себе задачи утихомирить тех оптиматов, чья концепция libertas подвигла их приветствовать убийство Цезаря как поступок благородный. Это получилось попутно с достижением главной цели, а именно — не оставить консервативным римлянам (таким, как сам Октавиан!) никаких причин лишать его незаконно полученной власти. Ведь он публично попытался отдать эту власть! Сенат, в соответствии с горячим желанием народа, отказался ее принять. Октавиан явно рассудил, что отныне руки у него развязаны.
Власть, которую сенат вернул Октавиану в виде более сконцентрированном, стала, таким образом, столь же законной, как и его личный auctoritas. То было чисто формальное, даже искусственное решение проблемы, существования которой не признавал Юлий Цезарь. Как аристократ, рисковавший против желания жизнью — ради верховной власти, — Цезарь не видел необходимости подстраиваться под тех, кого он победил и «помиловал». Октавиан, сын провинциального novus homo, внук petit-bourgeois[23] ростовщика, оказался сообразительней. Октавиан облегчил совесть своих собратьев-консерваторов, и так бывших его естественными союзниками: вместо того чтобы требовать диктаторства, он сделался узаконенным народным вождем.
Пусть Октавиан и был монархом, но меньше всего он желал, чтобы его окружали льстивые придворные. Его тошнило от одной этой мысли. Он хотел править. В те времена не было даже определения для таких фанатов единовластия. Все источники говорят о том, что Октавианом двигала жажда власти, но отнюдь не та ненасытная страсть, которая превращает человека в чудовище. Он боялся ее потерять, он был ею развращен, во всяком случае — частично, но — да простит меня лорд Актон[24] — никак не полностью. Узаконив свою власть, Октавиан успокоился и стал образцовым гражданином, стремящимся показать, как сильно он чтит закон и заботится, чтобы все его соблюдали.
