Даже в стране гнета — в Испании — снова пробились полузасыпанные источники. Оставшиеся верными иудейству целыми толпами бежали через границу в Португалию, где, как им казалось, маранам обеспечено лучшее будущее, по крайней мере — спокойная жизнь. Их сборным пунктом было Кампо-Майор.
Напрасно требовал Селайа, инквизитор пограничного испанского города Бадахоц, выдачи ему испанских подданных.
Не добившись этого, он решил применить насилие и арестовал в качестве заложников несколько маранских семей, проживавших в Бадахоце. Ужас охватил беженцев в Кампо-Майор. Они знали, что это значит попасть в подвалы инквизиционного трибунала. Поэтому они отправили нескольких своих представителей к Реубени, чтобы попросить у него помощи и совета, ибо Реубени уже считался князем и главой всех евреев, находившихся в изгнании.
Реубени не принял их.
Его любимый ученик Элиагу попытался заступиться за несчастных. У каждого были друзья или родственники среди невинных страдальцев в Бадахоце, и каждого мучила совесть, что он, хотя и невольно, был причиной бедствий, обрушившихся на тамошних евреев. Что же было делать: неужели добровольно возвращаться в рабство? Да это и не помогло бы. Инквизиция редко выпускала жертву, попавшуюся в ее лапы. Почти всегда находился какой-нибудь предлог продолжать процесс и совершенно уничтожить грешника… Откуда могла прийти помощь как не от сильного человека, который имел доступ к королю!
Но сара это не трогало.
— Рассказывают, что в Бадахоц прибыл Фирме-Фе и что инквизитор арестовал заложников по его совету. У нас есть оружие, и мы, тем не менее, оставляем в живых этого предателя?
Сар не дал ему дальше говорить.
— Они перешли границу, надеясь на вас.
— Я не звал их.
Среди своих успехов, о которых слава гремела по всему обитаемому миру, Реубени был жестче и печальнее, чем когда-либо. Муки его росли с каждым днем, потому что теперь действительно все было поставлено на карту. Король созвал кортесы. Надо было ожидать окончательного решения. Было опасно повредить ему каким-нибудь неосторожным словом или жестом; то обстоятельство, что он предупредил введение инквизиции — это торжество, которое с благодарностью заставило биться сердца тысяч людей, для сара было делом второстепенным и, может быть, даже мало отрадным. Он опасался, что вызванное этим возбуждение умов может помешать его собственному делу.
Реубени был исполнен решимости не идти на компромисс с судьбой. А такой сильный побочный успех был почти равносилен опасности. Он мог все погубить.
«У меня нет никакой охоты, — злобно говорил он самому себе, когда ему казалось, что им овладевают мягкие чувства, — у меня нет никакой охоты закончить мои дни на городской башне беззубым, полусумасшедшим, обессиленным „Мессией“, рисующим картинки с изображением развалин Иерусалима».
Не было такого позора, воспоминанием о котором он не разжигал бы себя, когда чувствовал, что им овладевает слабость. Он прекрасно знал, что дело, в сущности, идет совсем не о его личном благополучии на старости лет. Но он нарочно убеждал себя низменными мотивами, желая уберечь себя от воодушевления, которое теперь, по его мнению, было вреднее всего. Холодное выполнение плана до конца — и больше ничего! Для того, чтобы отрезвить себя, он говорил с собою, как с человеком, которому доступны лишь самые низменные побуждения………………………
— Посланец короля — Гарсиа де Норонха.
Входит Гарсиа, одетый в черный плащ; у него белокурая борода.
Он срывает длинную белокурую бороду, распахивает плащ. Это Пирес-Мольхо. Он опускается на колени перед саром.
— Уже несколько недель как ваши слуги не пускают меня к вам. Простите эту маскировку. Я должен узнать от вас самого, делается ли это по вашему приказу.
— Да.
Жестокий по отношению к самому себе, Реубени не мягок и с другими. Правда, его предположения, что Мольхо — шпион, не подтвердились. Он опасался тогда, что Мольхо не доставит рукопись королю, что он ее выманил, чтобы передать противникам. Но ничего подобного. Король получил рукопись, и для остальных она осталась в тайне. Значит, в Мольхо нет коварства? Такой вывод необязателен. Лучше избыток осторожности, нежели недостаток ее.
— Да, таково было мое распоряжение. А теперь оставь меня.
Юноша бледнеет от глубокого огорчения. Слезы выступают у него на глазах,
— Но почему же, почему?
Реубени, нисколько этим не тронутый, даже с некоторым удовлетворением наблюдает за действием своих слов. Тем временем из передних покоев доносится шум.
Двери распахиваются — слуги уже не в состоянии прогнать отчаявшуюся толпу. Это они, посланцы из Кампо-Майор, исстрадавшиеся, возбужденные, одетые в лохмотья. Они явились сюда в том виде, как перешли границу.
— Помогите! Пощадите!
Легко было сказать с деланной строгостью ученику, в то время как депутация ждала у двери: «Я не звал их». Перед этими людьми с возбужденными глазами, иссохшими лицами, судорожно размахивающими в воздухе руками, cap не в состоянии ничего сказать. Тем не менее он с усилием выжимает из себя слова отказа. Только они звучат слабо, неубедительно, как бы противореча самим себе:
— Я не звал вас.
— Он пытает заключенных! — выкрикивает кто-то из толпы.
Голоса беспорядочно перебивают друг друга.
— Мы знаем тюрьмы в городской стене Бадахоца — они мрачны и вонючи, как ад, беспощадны, как Фирме-Фе. — Чтобы вынудить признание, он изобретает новые пытки. — Там вытягивают тело и душат за горло тех, кто отказывается дать показания, они вырывают зубы, один за другим срывают ногти с пальцев, сдирают кожу живьем.
Тут уже трудно ссылаться на великую миссию — трудно отказывать в нужде, которая надвинулась непосредственно…
Одна из женщин на коленях подползает к Реубени.
— У меня сестра там!
Это звучит как стон раненого зверя, в этом слышится ужас, способный объять весь мир.
Разве можно назвать ничтожным бедствие, не оставляющее в человеке ничего человеческого? Ведь оно выходит за пределы сил человеческих, своей бурей оно кружит облака на небе.
Реубени мог противостоять толпе. Теперь ему угрожает отдельное лицо. Он видит его непосредственно перед собою. Черные косы с седыми нитями, толстые потрескавшиеся губы, раскрытый рыбий рот. Ему кажется, что он видит также перед собою искаженное муками пытки лицо ее сестры, — она, должно быть, похожа на нее. Ему становится дурно; у него спирает дыхание, он только хрипит и тихо, бессвязно, не слушая самого себя, говорит слова, которые он уже произносил сотни раз.
— Я пришел не с чудесами, а как воин, чтобы вести переговоры.
Как жалко, как ничтожно все это по сравнению с тем, что ожидают от него, чего жадно от него требуют!
Бывают моменты, когда ничто не утешает: только взгляд на красивое человеческое лицо, как на последнюю твердую точку, сопротивляющуюся бедствию, — единственное, что не может быть обесценено и лишено благородства никакой путаницей мыслей. Так Реубени в крайнем отчаянии жадно впивается в чистые черты Мольхо, в его молочно-белый лоб. Это еще подлинный закон, не искаженное правило, по которому был создан весь мир, чтобы существовать и быть счастливым. И уже не сильный и злорадный, а умоляя о сострадании, он подымает руку. «Теперь ты видишь, в каком я положении», — вот что говорит его жест.
