Секретарша безуспешно билась в дверь.
— Вы только выслушайте, и мы уйдём…
— Это что, рэкет, наезд, угроза? — нажимая на «р», прорычал Романенко.
На посетителей это не подействовало, Мнацакян лишь усмехнулся.
— Если бы наш капитан разведроты к вам пришёл, Артур Алексеевич, пусть даже и один… Чёрный пояс… Ооо! Тогда бы, да! У него кирпичи в руках в пыль рассыпаются, а мы — поговорить.
Кобзев сокрушённо покачал головой Романенко, как ребёнку, вздохнул даже.
— Вот не ожидали, что вы так своих встретите, товарищ сержант.
— Я уже давно, кстати, старший лейтенант, давно. — Укоризненно глянув на Кобзева, уточнил хозяин кабинета.
— Сейчас это не имеет значения, — Мнацакян отмахнулся, и посмотрел на Тимофеева. — Вы даже представить себе не можете, какой большой человек сюда нас послал, очень большой и очень уважаемый!
Тимофеев согласно кивнул головой.
Это чиновника заинтересовало.
— Какой это человек? Глава, Префект? Я бы знал.
— Хмм… Поднимайте выше. — Кивнул Кобзев на потолок.
Глаза у Романова тревожно забегали.
— Из Администрации? А как его фамилия? Я всех знаю.
Мнацакян с Тимофеевым отвечать не стали, так же укоризненно смотрели на Романова, а Трушкин, от двери, мягко сообщил:
— Он пока просил себя не называть. Но очень влиятельный человек, из… из… Не важно.
Романенко вроде сдался. Начальственно приказал.
— Ладно, пусть без имён. Излагайте свою просьбу, товарищи, я выслушаю. Но предупреждаю: ничего не обещаю, и обещать не могу! У нас бюджет, денег нет и у меня времени тоже. Говорите.
— У нас через неделю большой смотр, концерт, так сказать, показательный… Мнацакян дополнил Тимофеева.
— Связь поколений!
— Так! Очень хорошо! Поздравляю. И что? Я тут причём? Выступайте! Мы не мешаем. С управой или префектурой согласовывать не надо. Не митинг, не шествие.
— Мы не о том. Вы, говорят, в самодеятельности участвовали, — осторожно напомнил Тимофеев. — Лауреатствовали. Пели. У вас хороший голос, и песни вы пели патриотические, хорошие. Грамоты получали, призы… На конкурсах «Алло, мы ищем таланты», «Лейся песня»…
Романенко смотрел на Тимофеева не мигая, не вылезал из шкуры чиновника. Хотя ему вроде приятно было.
— Хмм… Откуда вы это знаете… «Лейся песня»… Кто вам сказал? И вообще, какая сейчас самодеятельность, товарищи? Это всё в прошлом… в про-шлом: призы, грамоты! Это было там, до перестройки. Понимаете, «до»! Сейчас другие времена. Время специалистов, время профессионалов. Всё, значит, за деньги. Причём, за большие. Кризис, в конце концов, товарищи! Мировой! Финансовый! Вы понимаете? Так что, забудьте пережитки славного социализма. Мы их пережили, и вам советуем. В общем, товарищи, резюмирую: я этим делом давно не занимаюсь, я забыл. Сейчас другие времена. Я на административной работе, как вы видите… Мне не до этого. У меня, на табличке в приёмной — видели, читали? — важный, ответственный сектор: люди, жители района. Их нужды, их чаяния, заседания, отчёты, встречи, совещания, звонки, переговоры, вот. Меня сам мэр знает. И что?
Тимофеев наконец сообщил то главное, за чем они пришли.
— Вот мы и подумали, вы бы хорошо вписались в наш ансамбль.
Мнацакян уважительно подчеркнул.
— Связь поколений бы тогда и замкнулась.
Романенко возмутился.
— Да какая, извините, к чёрту связь. Я не связист… Я…
— Одну-две песни и всё. Песни вашей молодости. — Мягко предложил Тимофеев. — Как раз бы.
Романенко неожиданно взъерошился.
— Что? На что вы намекаете? Вы меня оскорбить сюда пришли? Я место чьё-то занимаю, да? Место? Вон отсюда, вон! Освободите помещение. Я охрану вызову… Охрана!
Музыканты перестали вежливо улыбаться, переглянулись, этого только не хватало, но со стороны это выглядело как горестное сожаление — не договорились, не понимает человек.
— Ладно-ладно, не хотите, как хотите, — махнул рукой Тимофеев — Мы думали — вы патриот…
Мнацакян даже посочувствовал Романенко.
— Подумайте, пожалуйста, мы в скверике пока посидим. Может, надумаете.
Романенко уже не слушал.
— И не подумаю. Зря время потеряете, — бросил он, и громко вскричал через головы. — Татьяна Викторовна… Охрана!
Трушкин шагнул в сторону, освободил дверь. Секретарша влетела, едва не свалившись на пол. Её «дружески» вовремя поймал Мнацакян. Раскрасневшаяся, со сбившейся причёской, прижимая руки к груди, секретарша — освободившись от участливой помощи Мнацакяна, принялась извиняться перед начальником, сердито косясь на непрошенных гостей. И гости ли они.
— Артур Алексеевич, Артур Алексеевич… Чиновник уже встал из-за стола, нервно махал руками.
— Потом, потом! Проводите… эээ… товарищей. И больше чтобы, я их… в своём кабинете… Наглецы! А с вами, Татьяна, я после поговорю.
— Артур Алексеевич, Артур Алексеевич, — плаксиво взывала секретарша. — Извините, я уже самое плохое думала. А они сами вошли, без разрешения. Извините. Выходите, выходите… Наглецы!
47
Потеря воинского духа
Ужасное известие о том, что полк прекращает подготовку и не будет участвовать в создании художественной самодеятельности пронёсся мгновенно. С чего бы это?! Это как на скаку всаднику споткнуться о препятствие. Полк, военнослужащие, даже не удивились, а обиделись. Сильно и серьёзно. За таланты свои, за соревновательный процесс, и за победу. Что абсолютно понятно. В победе никто не сомневался. Ей-ей! Если уж «наши» в Швеции всех «обыграли», Санька Смирнов, срочник, первое место занял, то уж дома-то, да всем полком… и вертолётчики не устоят. А тут, вдруг, на тебе, «отбой», вроде бы. С какой стати?
Почему «вроде бы», да потому что приказа ещё не было. Но всем стало понятно, если слух есть, значит, и «дождь» будет.
А так все старались, так готовились. И стихи и песни, и акробатические номера и пляски с пантомимами… И велосипедисту костюм подготовили, укатаешься, и нашли список бывших сослуживцев, которые теми или иными артистическими талантами обладали… Не говоря про БРДМ зубами и разбивание бетонной плиты об… не важно где, и обо что. Всё, оказывается, зря.
А всё потому, что посыльный по штабу, ефрейтор Коломиец Валька, корефан Кабакова Толяна, ну этот, из второй роты который, молодой, последний призыв, случайно подслушал разговор полковника Ульяшова с начштаба Колесовым. Вовремя разговор засёк, в смысле удачно. Молодец, парень. Дверь, клянётся, в кабинет была неплотно закрыта, а Валька без дела по коридору туда сюда прогуливался — в наряде же, посыльный, как раз смены ждал, на обед чтоб это… А Ульяшов и говорит Коломийцу, тот как раз перед этим в кабинет к Ульяшову зашёл, и дверь не закрыл, Валька подошёл, говорит, аккуратно прикрыл её, но не совсем, не специально так, а случайно, и обратно повернулся — чтоб по коридору назад, и вдруг, слышит… Ульяшов жалуется полковнику Колесову или по телефону кому, всё, мол, ложусь в госпиталь. Валька потому и остановился, чтобы первым узнать, кто вместо Ульяшова полком будет «рулить», и отчего это в госпиталь, а полковник продолжает, мол, желудок стал пошаливать. Колесов предложил «но-шпу» ему выпить или «парамидол» там какой-то или другое что, но, говорит, лучше у начмеда спросить, доктор знает что лучше, плохое не посоветует. Ульяшов кряхтит или стул под ним, Валька тут не понял, но другое хорошо расслышал. Нервы это всё, говорит Ульяшов, проблемы. Понимаешь, ночами перестал спать. Колесов удивился, чего нервничать, в полку всё нормально, со всех сторон порядок, с боевой подготовкой так вообще… И вдруг Ульяшов заявляет: «У меня дух пропал, понимаешь, не вижу смысла дальше полк в «бодягу» втягивать. Шею начальство намылит это в лучшем случае». Валька просто обомлел, о ком это он говорит? Кто пропал, какой «дух», из какой роты солдат, даже испугался. Это же плохо! Дух, это же старик, человек! Тревогами теперь полк загоняют, беготнёй — ищи этого старика свищи, а тут выходные приближаются, все увольнения «тазом» накроются. А это же нельзя, это же невозможно! Увольнения — это святое! Ближе к двери даже подошёл, чтоб понятнее разобрать, понял другое: «дух» это не солдат-срочник, а дух полка. В смысле боевой дух. У полковника. Не совсем понятно, но вполне определённо, мол, «придётся отменять создание артистов и всё с этим прочее». И всё. Тут Вальке пришлось отскочить от двери, потому что его смена пришла, обед же, да и офицеры из кабинетов стали выходить… Такие дела.
