Они пришпиливают меня с двух сторон, я обвисаю на острых кольях тряпичной куклой. Оказывается, Влас наслаждался живым телом? Прекрасным, судя по тому, что я успела разглядеть… Никакого разочарования и быть не могло. Сплошной восторг и упоение. Утопил бедняжку, наверное, в своей бесцветной лаве…
Внутренне встряхиваюсь: это все ерунда! Вот то, что пробормотала Лера… Неужели она всерьез не считает, что мой талант заслуживает жертвы детьми? Не со зла притворяется, а… Может, она вообще не особо ценит мои книги? Я ведь никогда не спрашивала, мне казалось это естественным, как если бы мы с сестрой были единым разумом. Но она — другая. И теперь мне кажется это столь очевидным, что дрожь по ногам: «Я в ее глазах — всего лишь тщеславная бездарность?!» И наотмашь: «А если я и есть бездарность?»
Все священные жертвы сразу оборачиваются просто невинно убиенными. Та девочка, Даша, она ведь об этом и говорила…
— Зоя, ты что? — сестра с испугом всматривается в мое лицо. Что с ним?
Моя память торопливо начинает искать файлы, заполненные читательскими восторгами. Стрелочка мечется перед глазами, оборачивается крошечной ручкой: кликнуть здесь. Чья это ладошка? Одной из моих дочерей, которых выскребли из моего тела, испугавшегося недосыпа? Спокойная ночь, не прерываемая криками младенца, стоит того, чтобы придушить его в колыбели? Чеховская девочка, обезумевшая от бессонницы, стояла перед глазами, пугала: вот так будет! Но даже не это страшило больше всего… Писать-то как, если нужно нянчить?
Я отталкиваю Инну Полянскую, возникшую так близко, что невозможно не оттолкнуть. Не вторгайся в мое личное пространство, если не хочешь быть изгнанным. Те мои девочки… Они попытались слиться со мной изнутри… Насте удалось.
Лера бьет по моим протянутым рукам, и я отдергиваю их, не понимая: неужели протянула? Зачем? Разве мне нужен этот ребенок, которого она прижимает с такой звериной жадностью, взглядом полыхая: «Не отдам!»? Подсознание опять выкидывает шутки? Не остроумно.
Больше не дожидаясь уговоров, сестра бежит к двери, а Влас зачем-то обхватывает меня обеими руками. Это не похоже на объятье, он будто пытается меня удержать. От чего? Неужели я пыталась броситься следом? Догнать, отнять…
— Ну, тихо, тихо, — шепчет он, сгребая меня одной рукой, а другой поглаживая волосы. — Что ты делаешь с собой, в самом деле? Природу свою душишь? Зачем? Это ведь не позорно — быть женщиной. Это твои первые издатели внушили тебе, что «женское» — значит стыдное… Женская проза, женский роман.
Я вырываюсь:
— Тогда почему же нет мужской прозы?
Малыгин вздыхает:
— Ну, не знаю… Может, с прозой это неудачный пример. У меня же мозг с куриную попку, так ты однажды сказала?
— Извини, — произношу это таким тоном, чтобы ему стало ясно, что брать свои слова назад не собираюсь.
— Не стоит, не стоит! — отзывается Влас насмешливо. — Так я что хотел сказать…
Я опять плюхаюсь в кресло, разглядываю его снизу:
— Ты? Сказать? Ты еще и говорить пытаешься, ходячий фаллос?
Он сразу мрачнеет:
— Ну, давай. Размозжи меня. Я заслужил. Но, знаешь что… Ты ведь тоже заслужила того, чтобы тебя взяли за шкирку и встряхнули. Хорошенько так встряхнули! Чтобы ты в свое тело вернулась. К своей природе, которую пытаешься отвергать.
— Отвергать? Бред! Я никогда не противоречила желаниям своего тела. Я не отказывалась от тех мужчин, которых мне хотелось.
— Я не о том, — малодушно увиливает Малыгин.
Это ему не очень хочется обсуждать, ведь может выясниться, что не только в его постели то и дело поплавками всплывали полногрудые женщины, но и по моей жизни параллельно с ним бодрым шагом прошли несколько человек. Меня так и тянет рассказать ему про Леннарта, но это слишком опасно: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два. Имя Леннарта я не называла даже Лере, хотя уж она молчала бы даже под пытками.
«А книга? — спохватываюсь я. — Не улика ли это?»
Но утешаю себя тем, что все уже так привыкли к тому, что я выдумываю все свои истории, что одна, реально произошедшая, проскользнет незаметно.
— О чем мы вообще говорим, Малыгин? Ты пришел сообщить мне, что уезжаешь? Счастливого пути! Больше мне нечего тебе сказать, уж извини. Ты меня больше не интересуешь.
Присев перед креслом, Влас заглядывает мне в глаза, придав своим несчастное и виноватое выражение:
— Совсем?
— Не прикидывайся брошенкой, — советую я. — Удержал бы вчера в узде свою похоть, сегодня все было бы по-другому. Ты же знал, что я не соперничаю с другими. Я просто прохожу мимо.
— Все гордыня твоя, — бубнит он. — Она тебя заставляет от всех отказаться, кого любишь…
— Люблю?
— От сестры, от дочери, от меня. Да! Что ты тут глаза таращишь? Не знала, что любишь меня? Не догадывалась?
Вскочив, он одним рывком выдергивает меня из кресла и прижимает так, что у меня в глазах темнеет. Удерживаясь на краешке сознания, выдыхаю:
— Отпусти, сволочь…
Но его хватка ничуть не ослабевает. Он куда-то тащит меня, и я даже не касаюсь ногами пола, болтаясь у него в руках. Потом мы вместе падаем, и у меня на секунду исчезает сердце, я перестаю его ощущать. А когда оживает вновь, колотится так бешено, словно я скачу галопом, и от этого кровь шумит в голове, заглушая все звуки. Я чувствую, как с меня сдирают одежду, и пытаюсь сопротивляться, но жесткая рука сжимает мне горло, норовя придушить, и приходится замереть, чтобы не лишиться тоненькой струйки воздуха. Стоит мне двинуть коленом, как кислород перекрывается, и я начинаю с ужасом хватать ртом. Выдавить из себя ни слова уже не могу, и, кажется, что звуков больше никаких не издам, кроме хрипа, очень похожего на предсмертный.
И вдруг отчетливо, будто сознание уже отделилось от тела и способно анализировать отстраненно, понимаю: «Вот они твои воображаемые игры в некрофилию — откликнулись. Сейчас он придушит тебя и изнасилует. Податливое, мягкое тело, еще сохраняющее тепло, но уже не требующее чего-то для себя…»
Эта мысль пугает реальностью очертаний. Влас Малыгин вполне может войти в роль Джека-потрошителя, он ведь хороший артист, с этим не поспоришь. Обмякаю, не дождавшись, пока он лишит меня последнего глотка воздуха. И все, что жаждет в нем реванша, входит в меня и заполняет пустоту, которую я и сама уже не могла выдерживать.
По телу разливается такой восторг, что кажется, будто Влас дотянулся и до души, не может ведь телесное наслаждение обернуться такой благодатью. Это тянется долго, очень долго, но я молюсь лишь о том, чтобы он вообще никогда не отрывался от меня, и ну ее к черту, эту работу…
— Разреши мне остаться с тобой, — шепчет он, прижимаясь к моему плечу влажной щекой. — Не хочешь замуж, я и просить не буду. Но позволь мне быть с тобой рядом.
Он произносит какие-то несвойственные ему слова, и меня так и подмывает спросить на его привычном языке: «На фига тебе этот геморрой?» Но я невольно проникаюсь торжественностью момента, ведь фактически Влас просит моей руки и сердца. Лежит рядом со мной, слабенький и мокрый, как новорожденный, и ждет решения своей участи: выброшу — не выброшу.
