Рок-Бей. Конец света. Если ее там нет, то это лучшее место, чем большинство, чтобы переждать и поглядеть, что же будет дальше.
Закатные сумерки следующего дня. В дрянном мо-тельчике на побережье, со словом «Пляж» в названии, Контроль одержимо разбирал и чистил свой «глок», купленный у барыги под липовым именем, не прошло и получаса, как покинул аэропорт, прямо из багажника оружейной автолавки. Потом снова собрал его. Необходимость сосредоточиваться на повторяющихся, дотошных действиях отвлекала сознание от лакуны, взбухающей вовне.
Телевизор был включен, но нес полнейшую чушь. Телевизор, не считая невразумительных субтитров насчет возможных проблем «на участке ликвидации последствий экологической катастрофы под названием Южный предел», не сообщал ни крупицы правды о происходящем. Но это стало бессмыслицей уже давным-давно, хоть никто и не ведал об этом, и Контроль знал, что его презрение отразило бы презрение биолога, сиди она там, где он. А луч света из-за штор — просто случайный заезжий грузовик, несущийся сквозь тьму. И запах гнили, но он думал, что, наверное, принес его с собой. Хоть он сейчас и далеко от нее, невидимая граница рядом — блок-посты, клубящийся свет двери. То, как свет казался почти рельефным, почти складывался в образ в этом пространстве между занавесами, а затем снова отплескивался обратно в ничто.
На кровати — терруарный манускрипт Уитби, в который Контроль не заглядывал с той самой поры, как покинул Хедли. Лишь поместил его в прочный, водозащитный пластиковый футляр. И продолжал мало-помалу постигать с этаким безропотным удивлением, чем-то вроде осознания задним числом или создания подобия римейка событий, призванного смягчить удар, что вторжение разворачивается уже давно, проявилось куда раньше, чем кто-либо, даже его мать, начал догадываться о такой возможности. И что Уитби, наверное, что-то раскумекал, хоть никто ему и не верил, хоть постижение этого выставило его как на ладони некой сущности, которая тогда постигла его.
Покончив с «глоком», он уселся в кресло лицом к двери, стиснув рукоятку изо всех сил, хоть в пальцах и запульсировала боль. Еще один способ не дать этому ошеломить себя. Боль как отвлекающий фактор. Все его знакомые наставники умолкли. Мать, дед, отец — никто из них ничего ему не скажет. Даже резная фигурка в кармане теперь казалась окостеневшей и бесполезной.
И все это время, сидя в кресле, а затем лежа в постели под ветхим одеялом на застиранных до желтизны простынях с сигаретными подпалинами, Контроль не мог выбросить из головы образ биолога. Выражение ее лица на пустынной стоянке — тот ступор, — а затем, позже, в переговорной, метания из крайности в крайность — презрение, буйство, трогательная уязвимость и горячность, сила. Это подкашивало его. Это разрасталось, пока не захватило его целиком, не оставив незатронутой ни частички. Хоть она могла и не догадываться, не дать за него какашки ломаной. Хотя Контроль и знал, что его вполне устроит, даже если больше не доведется встретиться с ней, лишь бы знать, что она где-то там, жива и предоставлена самой себе. Теперь он стремился во все стороны разом и ни в одну из сторон вовсе. В нем пробудилось странное душевное расположение, не нуждающееся в предмете, источающееся от него, будто невидимые лучи, предназначенные для всего и вся. Он предположил, что это нормальные чувства, когда перевалишь определенный рубеж.
Север — вот куда бежала биолог, и он знал в точности, где окончится путешествие, — точка была указана в ее полевом журнале. Обрыв, который она знает едва ли не лучше всех на свете, где суша обрушивается в море, а море набрасывается на скалы. Он просто должен быть наготове. Центр может настичь его прежде, чем он туда доберется. Но за Центром может таиться нечто даже более темное и обширное, вот уж убийственная шуточка. Ведь нечто, настигающее их всех, будет даже менее милосердным — и будет выпытывать их до тех пор, пока они не станут лишь хрупкими скорлупками и шелухой, как полотенце, выжатое досуха и оставленное на солнце.
Если только он не поспеет на север ко времени. Если она там. Если ей известно хоть что-нибудь.
Он покинул мотель с утра пораньше, едва взошло солнце, перехватил завтрак в кафе и продолжил путь на север. Вокруг сплошь скалы, резкие повороты и ощущение, что за каждым бугром машина может нырнуть в небо. Что мыслишку, которую всегда подавляешь — перестать вертеть баранку, дав полный газ, — на сей раз можешь и не сдержать, взмыв в воздух и смыв напрочь все секреты, которые знал, хоть и не хотел. Температура здесь редко поднимается выше семидесяти пяти[11], и скоро пейзажи стали роскошнее — зелень ярче, чем на юге, а моросящий дождь больше похож на водяную пыль, чем на адские ливни, к которым привык Контроль.
В универмаге крохотного городишки под названием Селк, с автозаправкой, чьи антикварные бензоколонки не принимают кредитных карт, он купил большой рюкзак, набив в него фунтов тридцать припасов. Купил охотничий нож, массу батареек, топор, зажигалки и многое другое, не зная, что может понадобиться и в каком количестве, сколько он времени может провести в глуши, разыскивая ее. Будет ли ее реакция такой, как ему хочется, — и какая же это, собственно говоря? Подразумевая, что она вообще там. Вообразил себя годы спустя — бородатого, живущего плодами земли, вырезающего поделки, как отец, одинокого, мало-помалу сливающегося с фоном под бременем одиночества.
Расписывая местную благотворительную акцию, кассирша спросила, как его зовут, и он сказал: «Джон», и с этого момента снова начал пользоваться своим реальным именем. Не Контроль, не какое-либо из вымышленных имен, которые помогли ему добраться досюда. Это заурядное имя. Оно не будет выделяться. Не будет ничего означать.
Однако и дальше придерживался прежней тактики. Благодаря внутреннему терроризму он хорошо узнал многие сельскохозяйственные районы. Во время второго назначения после учебы мотался по Среднему Западу от одного окружного департамента здравоохранения до другого под видом помощи в обновлении программного обеспечения по иммунизации. Но на самом деле отслеживал данные по членам боевых бригад. Он знал окольные дороги по той, другой жизни и влился в них, словно и не уезжал, без труда пуская в ход все уловки, хоть и не пользовался ими давным-давно. Было в этом даже этакое стрессовое ощущение свободы, радостной взбудораженности и простоты, уже порядком подзабытое. И тогда, как и сейчас, у него возбуждал подозрение каждый пикап, особенно с заляпанными грязью номерами, каждый медленный водитель, каждый автостопщик. И тогда, как и теперь, он предпочитал местные дороги с отходящими от них грунтовыми проселками, позволяющими путать след. Пользовался подробными бумажными картами, никакой GPS. Держа мобильник, он было дрогнул, но все же швырнул его в океан и не купил взамен одноразовый. Конечно, он мог бы приобрести что-то, не поддающееся отслеживанию, но все, кому бы он ни позвонил, сейчас уже наверняка на прослушке. Желание позвонить хоть кому-нибудь из родственников, услышать голос матери в самый распоследний раз угасало с каждой милей. Будь у него что сказать, взял бы телефон давным-давно.
Порой, ведя машину, он думал о директрисе. Вдоль берегов блестящего мелкого озера в окружении гор, отламывая куски колбасы, купленной на фермерском рынке. Цвет неба настолько светло-голубой, настолько не запятнанный ни облачком, что кажется нереальным. Девочка на старом черно-белом фото. То, как она была зациклена на маяке, но о его смотрителе даже не упоминала. Потому что была там. Потому что была там почти до самого конца. Что она видела? Что знала? Кто знал о ней? Знала ли Грейс? Усердные труды по поиску рычагов и средств со временем привели к найму в Южный предел. Знал ли кто-нибудь по пути ее секрет и думал ли, что это будет хорошей идеей в противоположность компрометации агентства? Почему она скрывала то, что знала о смотрителе маяка? Эти вопросы терзали его — упущенные возможности, отставание, слишком много внимания растению и мыши, Голосу, Уитби, а то, может статься, он разглядел бы это раньше. Досье, оставшиеся при нем до сих пор, не помогали, фотографии, лежащие на пассажирском сиденье, не помогали.
