Глава двадцать шестая
Мои сны были сплошной черной пустотой. Когда я выкарабкалась из ужаса в явь, боль в лице и теле навела меня на мысль, что кошмар продолжается. Из груди вырвался стон — бессмысленный звук отчаяния. Что-то задвигалось рядом со мной. Я отпрянула, запутавшись в лабиринтах сна и реальности.
Как и во сне, я ничего не видела. Однако до меня доносился аромат сандалового дерева, бренди и тончайший намек на лошадиный запах.
Вскрикнув без звука, я раскрыла объятия. Он подошел ко мне и нежно обнял. Я прижалась к нему, дрожа, и только тогда, впервые за долгие недели, почувствовала себя в безопасности. Нескоро, но я все-таки ослабила объятия и осела на подушки.
Я всхлипнула.
— Я ничего не вижу.
Мой голос прозвучал приглушенно. Смятение лихорадило мой истерзанный мозг.
Я почувствовала тепло его короткой усмешки на моей щеке.
— Ты ничего не видишь, потому что у тебя перевязано лицо.
— Лицо?
Мои руки взмыли к щекам, но наткнулись на слои муслиновых полосок. Они покрывали мое лицо от верхней губы до макушки и еще несколько раз проходили под подбородком, удерживая мою челюсть закрытой. Горестный писк, сорвавшийся с моих губ, не передал всего того ужаса, который сдавил мне горло.
— Нож!
Большие теплые руки ласково обхватили мои и отвели от бинтов.
— Он не порезал тебя. Однако у тебя разбит нос, вывихнута челюсть, и по твоей коже можно изучать всевозможные оттенки синего и черного. Кроме того, у тебя перелом нескольких ребер. Врач сказал, что со временем ты поправишься. Нос может несколько изменить форму, но он всегда торчал немного высоковато. Предвижу греческую горбинку. В высшей степени благородно.
Ребра болезненно заскрипели от моей короткой усмешки.
— Не надо. Больно.
Я опять откинулась на подушки, чересчур усталая, чтобы волноваться о чем-либо, кроме настоящего уродства. Нуждаясь в утешении, я провела ладонью по руке Сударя, поднялась к плечу и погладила его по лицу.
Он был в маске.
— Нечестно!
Однако мой протест получился слабым. Я почувствовала, что сон опять увлекает меня, и с благодарностью отдалась на его милость. В темноте мне не нужно было переживать свои ужасные ошибки.
Несколько дней я не «видела» никого, кроме Сударя. Раз или два я слышала голос Силлы, и однажды за дверью моей спальни заговорила Лебедь, но Сударь никого ко мне не впустил. Я ела только из его рук. Каждый глоток бульона, который попадал мне в рот, был из чаши, которую подносил к моим губам он. Он купал мое истерзанное тело в теплой воде и касался меня так нежно, что я чуть не плакала. Никогда в жизни обо мне так не заботились.
Когда я поблагодарила Сударя за доброту, его голос сделался резким:
— Не выказывай мне благодарности. Я мог предотвратить все это, не будь слишком гордым, чтобы говорить открыто.
Я покачала головой, жалея, что не вижу его лица, не могу читать в его темных глазах, но могу определить меру его смятения по тому, как он стискивает челюсти.
— Я сама виновата в своей глупости, Сударь.
Я почувствовала, что он обхватил мою руку ладонями. Разгоряченная кожа прижалась к моим костяшкам. Он уперся лбом в наши переплетенные пальцы.
— Если бы я тебя потерял…
Внутри меня разлилось тепло. Непривычное смущение лишило меня дара речи. Я крепче сжала его пальцы и услышала, как у него перехватило дыхание. Мой милый защитник. Моя совесть и здравый смысл. Если бы он меня потерял, я бы в самом деле была потеряна.
Под покровом своей личной темноты я позволила слезам упасть с ресниц. Как близко я подошла к тому, чтобы отбросить все детские приступы бунтарства и уязвленного самолюбия. Как глупо было сознательно обрекать себя на поражение, не осознав даже, что могу победить!
В ту ночь я уложила Сударя к себе в постель, желая уснуть у него на руках. Он протестовал, но я ничего не хотела слушать. Боль уже была не настолько сильной, чтобы он не мог меня обнять. Обложившись со всех сторон подушками, мы проспали всю ночь вместе, чего не делали никогда прежде. Пробуждение в его теплых, сильных объятиях было самым большим удовольствием, которое он мне когда-либо доставлял.
В тишине раннего утра мы жались друг к другу.
— Скоро я должен буду уйти, — сказал Сударь.
Я переплела наши пальцы.
— Почему? — почти неслышно выдохнула я.
Он глубоко вдохнул.
— Я не тот, кто тебе нужен, золотце. Я слишком многого от тебя хочу.
Внутри у меня все похолодело.
— Я мешаю твоей работе? Ты не можешь быть с другими женщинами?
Он тихо, утробно и горько рассмеялся.
— Я даже не могу подумать о том, чтобы быть с другими женщинами.
— Ты мог бы остаться со мной, — несмело предложила я. — У меня есть небольшие сбережения. В ближайшее время мне не придется искать нового покровителя.
Он долго молчал.
— Тебе нужен новый покровитель?
Я ответила не сразу. Этот вопрос терзал меня уже не первую неделю. Я попробовала бунтовать и не хотела больше к этому возвращаться. Но отдать свою жизнь полностью? Навсегда оставить Ласточку не у дел? Я любила Ласточку. Она была такой храброй, свободной.
— Я должна быть свободной, — медленно проговорила я.
Сударь вздохнул.
— Я не хочу, чтобы ты была свободной. Я хочу, чтобы ты была моей.
Грусть охватила меня, и я подняла руку, чтобы погладить красивое, свободное от маски лицо, которого никогда не видела.
— Но я не могу быть твоей, потому что должна принадлежать себе самой.
Он долго молчал, обнимая меня. В тот день мы больше не говорили об этом. Нежное, безмолвное «прощай» тянулось вместе с дневными часами, наполняя каждую улыбку и каждое случайное прикосновение особым смыслом.
Когда я открыла глаза следующим утром, повязки, закрывавшие мое лицо в течение семи дней, исчезли.
И я была одна.
Несколько дней спустя Лебедь, которая переняла от него обязанности сиделки, зашла ко мне в спальню, когда я завтракала за маленьким столиком у окна. Я сидела в халате, мои волосы были заплетены в косу за спиной, а глаза мечтательно устремлены в сад за окном. Я наконец-то встала на ноги и, хотя лицо было по-прежнему опухшим, а нос до сих пор побаливал, видела, что с каждым днем выгляжу все лучше и лучше.
Я подняла голову и увидела, что Лебедь смущенно поглядывает на газету у себя в руках.
— Кто шокирует публику сегодня? — с улыбкой спросила я. — Мы с тобой притихли. Боюсь, что Лондону скучно без нас.
