— Тебе обязательно нужно приехать в Аскону! — воскликнул Жюльен. — Нам о стольком надо бы переговорить!
— Так ты отправляешься в Аскону трепаться или трахаться? Ты спишь со своей любимой женщиной или ограничиваешься восхищенными взглядами?
— Ну, трахать ее я тоже буду! По крайней мере, надеюсь!
— Заметь, Жюльен: я прекрасно понимаю, что можно любить женщину до безумия и ни разу не спать с нею… Самой большой любовью в моей жизни была и навсегда останется женщина, которую я видел всего десять минут на вокзале в Савоне… Я даже имени ее не узнал… «Я потерян тобою, мне неведомо, где ты. Как тебя б я лелеял, о, знавшая это!»
— Браво! — отреагировал Жюльен. — Прошло целых двенадцать лет, а ты еще помнишь те стихи Бодлера, которыми тогда пичкал нас Эли…
Но Лорансон напомнил, что Жюльен еще не досказал свою барселонскую историю.
В тот день среди испанской толпы Жюльен почти физически ощутил, как универсальны ценности демократии. То, что он вновь открыл для себя, шло отнюдь не только от головы и вовсе не показалось ему откровением. Просто в едином тигле наконец сплавилось то, что уже долго копилось, разрозненные мысли пришли в необходимый порядок.
— Во всяком случае, я тогда понял, — объяснял он Лорансону, — что каталонское самоопределение, как бы ни были заурядны представления тех, кто его добивался, способствовало умиротворению Испании, где разнородность и разношерстность устремлений обогащались универсальностью демократических принципов. И напротив, баскское движение, основывающееся, по сути, на тоталитарном варианте того, что Руссо называл «человеческим договором», в борьбе с демократией обедняет себя до полного идиотизма и мракобесия, превращая терроризм в своего рода мистическое действо, а на самом деле просто в мистификацию своей подлинной сути.
— А у меня такое же просветление наступило не в Барселоне, а в Иерусалиме! — одобрительно кивнул Лорансон. — И помогла мне книга: эссе Оруэлла «Лев и Единорог».
— Оруэлла? Теперь мне понятно, почему ты носишь такие насквозь британские усики времен колониальных войн. Ну-ка расскажи! Что там было в Иерусалиме?
Но Даниель Лорансон жестом отмел любые вопросы:
— Подождем до Асконы. Надо же что-то оставить и для тамошнего нашего сидения…
Он еще не знал, что Сапате осталось жить всего несколько часов. Не ведал, что не поедет в Аскону и не сможет рассказать Жюльену, о чем беседовал с Иегудой Авирелем в его иерусалимской библиотеке.
Пока что Даниель поднял голову и снова прислушался:
— Ты слышишь, старина, что он делает? — мотнул он головой в сторону эстрады.
Неизвестный им музыкант заиграл соло из «Cornet Chop Suey».
И они оба дослушали его, отбивая такт сплетенными над столом руками.
Жюльен Сергэ открыл глаза и взглянул на воды озера Маджоре, матово блестевшие до самого горизонта под лучами заходящего солнца.
Затем он перевел взгляд на запад, туда, где начиналась долина Маджиа.
Он находился в Асконе, близ Локарно, там, где некогда Бакунин проводил зимние месяцы.
Снова и снова ему приходили на память слова из нечаевского «Катехизиса»:
«Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все то, что способствует торжеству революции, безнравственно и преступно все, что мешает ему. Разумеется, он не должен ожидать какой-либо жалости к себе. Каждый день он обязан быть готовым умереть. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией».
Молоденькая гостиничная служанка подбежала к нему: его звали к телефону.
Пять часов. Предстоял разговор с Даниелем Лорансоном.
X
Небо расчистилось, и уже издалека можно было разглядеть почти весь Париж.
Даниель Лорансон набрал номер отеля в Асконе, поглядывая в окно гостиной. Где это? Кажется, у Гюго: «…и равнина упирается в Молиньон и Сен-Лё». Там еще что-то было о «голубом небе»…
И здесь в окне голубело декабрьское небо. Как у Виктора Гюго. Далеко простирались точеные профили парижских дворцов, Сакре-Кёр белел как сахарная голова, а серый раструб Эйфелевой башни лениво уходил в вышину.
Аскона откликнулась женским голосом с жестковатым немецко-швейцарским акцентом. Он попросил к аппарату Жюльена Сергэ. Ему ответили, что господин Сергэ ожидал звонка и его сейчас пригласят.
Цюрихский акцент — это серьезно!
Сергей Геннадиевич Нечаев прибыл в Цюрих весной 1872 года. Он приехал из Парижа, где жил во время франко-прусской войны на улице Жардине и в доме на Сент-Андре-дез-Ар… Когда он приехал в Швейцарию, в руках у него был только небольшой чемоданчик и две книги: «Исповедь» Жан-Жака Руссо и «Подлинные мемуары» Робеспьера. Потрясающее начало для какого-нибудь романа!
Его попросили не класть трубку. Господин Сергэ сейчас подойдет.
Он поднял глаза и увидел, что в комнату вошла Вероника. Кажется, сиделку или компаньонку его матери звали именно так. Когда он полчаса назад зашел к ним, она сразу отнеслась к нему с отчетливым недоверием. И вот сейчас заявилась в комнату, где стоит телефон, и копается в ящиках, напустив на себя таинственность и делая вид, будто разыскивает что-то, по-видимому, несуществующее. Она явно следила за ним.
— Мадемуазель, — вежливо обратился он к ней, — не могли бы вы оставить меня одного? У меня приватный разговор…
Она подняла на него глаза и испепелила его взором.
— Приватный? Что вы имеете в виду? Сдается мне, вы не у себя дома…
Даниель как можно радушнее улыбнулся ей.
— Вы ошибаетесь, — мягко возразил он. — Вернее, вы не совсем правы… Мадам Марру — моя мать… Ведь она вам сказала это, не так ли?
Да, действительно, она об этом говорила.
По правде говоря, она встретила сына без особого удивления: «Я же знала, Даниель, что ты вернулся! А мне никто никогда не верит!»
— Уйдите! — неожиданно резко приказал Веронике Даниель.
Она заколебалась, попробовала возразить. Тогда он вытащил из кобуры свой «магнум» и направил на нее.
— Вы уберетесь или нет? — рявкнул он.
Что ей оставалась делать? Она ретировалась.
— Жюльен? — спросил он в трубку.
Да, это Жюльен. Каким-то странно болезненным голосом он спросил Даниеля, когда его ожидать…
— Я не приеду, — отрезал Лорансон.
Но почему, ведь еще вчера они обо всем договорились, что же могло случиться…
Даниель снова прервал его:
