Линда и Томас усаживаются за столик у входа, потому что дальше, вглубь кафе, Томас идти не желает. Из-за врожденной клаустрофобии ему удобнее находиться рядом с выходом. Они заказывают горячий шоколад и сидят молча, некоторое время не разговаривая, так что слышно только позвякивание серебряных ложек в фарфоровых чашках да звук щелкающего кассового аппарата. Линда наблюдает, как Томас смотрит на бродяг, и отчетливо понимает, что он знает больше ее о том, что случилось с этими людьми, что кожа его, возможно, более проницаема, чем у нее. Что-то в форме его рта наводит на мысль, что в нем кроется какая-то порочность, связанная не с сексом или алкоголем, а с хаосом и катастрофой.
«Любимый», — хочет она сказать вслух, не зная, как и почему это слово возникло в ее сознании.
На заднем сиденье «скайларка» лежит вещевой мешок — рыжеватая сумка с молнией и ручкой. Возможно, это спортивная сумка, но сделанная из такого прочного и толстого материала, что напоминает армейскую.
— Что в этой сумке? — спрашивает она.
Томас вернулся на автобусе хоккейной команды, Линда — на автобусе для зрителей. Ее автобус въехал на стоянку юзом, словно лыжник. Волосы Томаса, все еще влажные после душа, замерзают, прежде чем он успевает включить в «скайларке» обогреватель. Днем с океана налетел стремительный шторм, и дороги предательски скользкие. Томас ведет машину, согнувшись над рулем, вглядываясь в маленькое пятно на ветровом стекле, которое еще свободно ото льда. Кожаный верх машины заглушает свист дождя со снегом.
— Это кое-что для Донни Т., — безразличным тоном бросает Томас, сосредоточившись на дороге.
— Что для Донни Т.? — продолжает допытываться Линда.
— Да так, кое-какое барахло, которое он попросил меня подержать у себя.
Хоккейный матч проходил в Норвелле, и их команда проиграла два: ноль.
— Тебя не ушибли? — беспокоится Линда.
— Что?
Томас медленно едет за грузовиком по Мэйн на Спринг. На Фицпатрик грузовик набирает скорость, и Томас делает то же самое, полагая, что дорога должна быть здесь получше, хотя видимость по-прежнему плохая. Томас слишком быстро поворачивает возле Нантаскет-авеню, и машину разворачивает на сто восемьдесят градусов. Линда упирается руками в панель, чтобы удержаться.
— Бред какой-то, — говорит Томас.
Он пытается развернуть машину, но дорога настолько скользкая, что «скайларк» заносит поперек дороги и, словно в замедленном воспроизведении, он останавливается у телеграфного столба. Томас дает полный газ, чтобы отъехать, но колеса буксуют на льду. Над ними на ветру раскачиваются покрытые снегом провода.
— Придется идти пешком, — говорит Томас. — Оставим машину здесь и вернемся за ней, когда дороги посыплют солью.
— Идти куда? — спрашивает Линда. До ее дома еще несколько миль.
— Мой дом совсем рядом на холме.
Всю неделю газеты писали о том, что это худший январь за сорок четыре года. На пляже мокрый снег полностью облепил одинокий дом, и, когда на следующее утро восходит солнце, он кажется закованным в лед замком. Гавань тоже замерзает, выталкивая захваченные льдом лодки все выше и выше, пока лед не раскалывает их корпуса. Несколько дней подряд отключается электричество, четыре раза отменяют занятия в школе: автобусы не могут проехать. Затем начинается оттепель, и город думает, что худшее позади. Но потом налетает буря, удивляя всех, даже метеорологов, которые предсказывали умеренную температуру.
Томасу и Линде приходится боком подниматься по холму, держась за ветки деревьев. На Линде новые кожаные сапоги по колено, которые она купила на свои чаевые; у них скользкие подошвы и теперь от сапог мало проку. Томас, у которого обувь не такая скользкая, хватает Линду за руку, чтобы она не сползла вниз. Периодически они останавливаются у дерева, чтобы передохнуть и поцеловаться. Снег тает, и вода течет по шее. Над верхней губой Томаса замерзли сопли, и он похож на бомжа в своей вязаной шапке, натянутой на брови и уши.
Это очень плохой месяц для школы и транспорта, но очень хороший для катания на коньках. У себя в подвале Томас раскопал пару детских коньков и периодически приходит за Джеком. Он водит его на болота и учит кататься на коньках. Он придерживает мальчика за руку, когда тот падает на колени, катает его между своими ногами, поддерживая под руки. Мальчик в восторге от своих успехов. Томас делает Джеку маленькую хоккейную клюшку и устраивает игры: Майкл и Джек, с одной стороны, и они с Ричем, семилетним братом Томаса, — с другой. Иногда Линда берет коньки Эйлин и катается рядом с Томасом и мальчишками, но в основном стоит на боковой линии «поля», обхватив себя руками и притопывая ногами в сапогах, чтобы согреться. Она смотрит на Томаса с Джеком и Ричем, как могла бы смотреть жена на своего мужа и любимых сыновей. Гордая и счастливая, с каким-то чувством завершенности, которое невозможно испытать при других обстоятельствах.
Продвижение к дому Томаса тянется сорок пять минут. В нормальную погоду это заняло бы минут пять. У дверей их встречает отец Томаса, его длинное лицо выглядит встревоженным. У Томаса так замерзли губы, что он даже не может представить Линду родителям. Мать Томаса, высокая угловатая женщина с темно-синими глазами пронзает Линду взглядом, приносит им полотенца, помогает раздеться. Когда к Томасу возвращается способность говорить, он представляет Линду, у которой свело покрасневшие руки. Она надеется, что краснота будет воспринята как реакция на холод.
— Буря надвинулась так быстро, — произносит отец.
— Мы беспокоились, как ты доедешь, — добавляет мать Томаса.
Линда снимает свои сапоги и остается стоять в чулках, сунув подмышки руки. Она никогда не видела такой комнаты, не могла себе даже представить. Комната просторная и красивая, ряды окон со свинцовыми переплетами выходят на море. Горят два камина, в комнате расставлены по крайней мере полдюжины кресел и два дивана, обитые вощеным ситцем в полоску. Линда представляет себе, как люди тут в какой-нибудь из вечеров решают, где кому сидеть. Потом думает о берлоге в трехэтажном доме, мерцающем телевизоре, единственном диване с протертыми подлокотниками, о Майкле, Эрин, Пэтти и Джеке, которые сидят на кушетке, когда смотрят «Удивительный мир Диснея». Она надеется, что в такую непогоду все они дома.
Томас ведет Линду к дивану, и они усаживаются вместе; мать садится напротив. Линда чувствует себя, как на экзамене. Входит отец с горячим шоколадом. По такому случаю у него, кажется, приподнятое настроение, как у маленького мальчика, которому только что сказали, что занятия в школе отменяются. Мать Томаса, в светло-голубой вязаной кофте и в такой же юбке, пристально рассматривает подругу Томаса, обращая внимание на помаду, джинсовую юбку и свитер, под которым у Линды нет бюстгальтера.
— Ты недавно в городе? — спрашивает мать, попивая горячий шоколад. Линда держит кружку обеими руками, стараясь согреть их.
— Вроде того, — отвечает Линда, глядя вниз. Мало того, что па ней свитер, под которым отчетливо выступают соски, сейчас напряженные от пробравшего ее до костей холода (вот глупая Эйлин!), — у этого свитера еще и очень глубокий вырез, и виден ее крест.
