– О, – говорит Фелисити, – они такие милые дети. Я просто втюрилась в них. Хотите, чтобы я пришла вечером?
– Почему бы и нет? – спрашивает Барбара.
– Я бы с радостью осталась, – говорит Фелисити, – и думаю, что буду полезной.
– Ладно, – говорит Барбара, складывая пакеты с платьями на кресло, – оставайтесь пока. Да, это мне поможет. Я одна с этим домом не справляюсь.
– Здорово, – говорит Фелисити, – мне тут так нравится. – Она бросает взгляд на Говарда и выходит в холл надеть пальто.
– Добро пожаловать домой, – говорит Говард, чмокая Барбару в щеку, – а пока – пока.
Барбара стоит в холле, пока они выходят к фургону. Они садятся в него и уезжают – за угол и вверх по склону.
– Барбара просто чудесная, верно? – говорит Фелисити.
– Да, – говорит Говард.
– Ты сердишься, – говорит Фелисити.
– Нет, – говорит Говард.
Больше они ничего не говорят, пока проезжают через город и не выезжают на двухполосное шоссе и справа не возникает университет, тогда Фелисити говорит:
– По-моему, у нее был грустный вид.
– Я так не думаю, – говорит Говард, – ей нравятся ее лондонские уик-энды.
– А тебе понравился твой? – спрашивает Фелисити.
– В нем были приятные моменты, – говорит Говард.
– Я же тебя по-настоящему не завожу, верно? – говорит Фелисити. – Ты меня не ценишь, ты не знаешь, как много я для тебя делаю.
– И что же ты для меня делаешь? – спрашивает Говард, останавливая фургон на автостоянке.
– Очень много, – говорит Фелисити, – вот увидишь.
– Я могу сам о себе позаботиться, – говорит Говард.
– Тебе нужна моя поддержка, – говорит Фелисити, – ты дело, за которое я борюсь.
Фелисити вылезает из фургона и идет к корпусу Студенческого Союза; Говард вылезает, запирает фургон и идет в другом направлении к Социальным Наукам. В вестибюле кружат студенты; он входит в лифт. Двери лифта размыкаются на пятом этаже. Он видит на доске для объявлений напротив лифта сообщение, нацарапанное мелом одной из секретарш. Он останавливается прочесть. Оно гласит: «Доктор Бимиш укушен змеей и сожалеет, что не сможет сегодня вести свои занятия».
Он поворачивается и идет по коридору к своему кабинету, он может видеть в конце коридора сидящих в ожидании его на полу, подтянув колени к подбородку, двух первокурсниц, которые приходили к нему в прошлый понедельник: ярко безбюстгальтерную девушку и толстую в длинной юбке. Они поднимаются на ноги, увидев его, и поднимают свои книги.
– Входите, – говорит он приветливо; девушки входят за ним в кабинет и ждут, пока он вешает свое пальто за дверью. Потом он их усаживает, помещая толстую в серое кресло, потому что читать свое эссе будет она. Он садится в собственное кресло и смотрит на них. Яркая безбюстгальтерная девушка, посаженная на пластмассовый стул, говорит:
– Доктор Кэрк, вы правда радикал?
– Да, – говорит Говард, – но что собственно? Девушки глядят друг на друга.
– Ходят слухи, что вас пытаются уволить за то, что вы такой радикал, – говорит безбюстгальтерная.
– Неужели? – говорит Говард. – Но только уволить меня за это они не могут. Только за вопиюще позорное поведение.
Девушки хихикают и говорят:
– Это за какое?
– Кто знает в наши дни? – спрашивает Говард. – Согласно одной версии, это изнасилование монахинь в значительном числе.
– Ну, – говорит толстая, – если они попытаются, мы будем стоять за вас.
– Очень любезно с вашей стороны, – говорит Говард. – А вы выяснили, кто такой Гегель?
– О да, – говорит безбюстгальтерная, – хотите послушать про него?
– Я думаю, нам лучше не отвлекаться и прослушать эссе, – говорит Говард.
– Ладно, – говорит толстая, – но говорят, что вы очень скверно обходитесь со студентами, которые читают вам эссе.
– Видимо, вы наслышались обо мне всякого, – говорит Говард, – и почти все едва ли верно. Читайте и увидите.
Девушка вытаскивает эссе, зажатое между ее книгами, и говорит:
– Ну, вы задали мне написать о социальной структуре империализма.
Она нагибает голову и начинает читать; Говард, серьезный преподаватель, сидит в своем кресле, пока она читает, иногда перебивая ее замечаниями и пояснениями.
– Было так уж скверно? – спрашивает он потом, когда обсуждение закончено.
– Вовсе нет, – говорит толстая девушка.
– Ну, – говорит Говард, – эссе достаточно разумное.
– Чего вы и хотели, – говорит девушка.
– Надеюсь, чего вы тоже хотели, – говорит Говард. Он продолжает преподавать все утро; в перерыв он находит нужным пойти поискать Питера Маддена, и они сидят в углу кафетерия; они едят салат из одного блюда под гул голосов и обсуждают. Обсуждение затягивается, и уже почти два, когда Говард возвращается в кабинет. Когда он отпирает дверь, начинает звонить телефон на его столе. Он снимает свое пальто; садится в свое кресло и берет трубку.
– Это Миннегага Хо, – говорит голос. – Профессор Марвин желает вас.
– Привет, Минни, – говорит Говард. – Профессор Марвин желает меня зачем?
– Он хочет, чтобы вы зашли к нему сейчас же в его кабинет, – говорит мисс Хо.
– Минуточку, – говорит Говард, – я должен проверить, нет ли у меня занятий.
– Это не терпит отлагательств, – говорит мисс Хо. – И у вас нет занятий. Профессор Марвин уже проверил.
– О? – говорит Говард. – Очень хорошо. Я сейчас приду.
Говард встает из-за стола, запирает свою дверь и идет по коридору к деканату. Секретарши, вернувшиеся после перерыва, во время которого ходили с авоськами за покупками, сидят за своими столами. Кабинет профессора Марвина – святая святых – за приемной, и вход туда охраняется мисс Хо.
– Привет, Минни, – говорит Говард. – Зачем я ему понадобился?
Мисс Хо не отводит взгляда от письма, которое печатает на своей машинке; она говорит:
– Я не знаю. Он сам вам скажет.
И тут дверь марвинского кабинета распахивается; в проеме стоит сам Марвин, очень маленький и привычный; рядок ручек задорно торчит из нагрудного кармана его поношенного костюма. Дух эпохи соблазнил его носить волосы ниже ушей, и это придает ему внушительно-серьезный вид.
– А, Говард, – говорит он, – входите.
Кабинет Марвина более просторен, чем у большинства коллег, так как он человек со многими обязанностями; в кабинете имеется толстый ковер, он обставлен книжными шкафами красного дерева, и маленьким ксероксом, и собственной точилкой для карандашей, и очень большим письменным столом – настолько большим, что на него вполне можно водрузить гроб, – на котором располагаются диктофон и три телефонных аппарата. Небольшие арабские восточные штрихи дополняют обстановку; керамические плитки с арабскими письменами в рамках на стенах, и виды Стамбула, Трапезунда и Шираза, и фотография Марвина, снятая, когда он был моложе, – в арабском головном уборе, верхом на верблюде, очень высоко над землей.
