Сельма встречает меня, как обычно, с мужем в качестве швейцара. Знаменитый философ по-прежнему производит впечатление безумца. Меня поражает, что он не следит за своим ртом.
— Поезжай в город, Турфинн, и купи хлеба, — приказывает она.
Он покорно подчиняется и скрывается за дверью с дурацким хихиканьем, послав мне на прощание болезненную улыбку. Я не знаю, куда девать глаза.
— Смотри на меня, — говорит Сельма Люнге.
На ней длинное черное платье. Она бледна, но вместе с тем сильно накрашена. Выглядит она достаточно привлекательно. Но я не хочу думать об этом.
— Где ты была? — спрашиваю я.
Она ведет меня в гостиную, где, как обычно, уже накрыт чай.
— В Мюнхене, у старых друзей.
Мне в голову приходит Хиндемит. И все, кого она знала. Кубелик. Интересно, виделась ли она с Кубеликом?
— Ты уехала так внезапно.
— Это было необходимо.
— Ты уже сбросила Аню со счетов?
— Я никого не сбрасываю со счетов. В чем ты пытаешься меня обвинить?
Я чувствую ее силу. На меня она смотрит разве что не с презрением. Теперь мне следует взвешивать каждое слово.
— Ребекке после ее провала от тебя было мало радости.
— А чему ей было радоваться? Она сама предпочла сойти с дистанции, как говорят в спорте. Я много вкладываю в каждого своего ученика, так что вправе требовать взамен полной мобилизации сил.
— И что же ты вложила в Аню?
Сельма задумывается. Но я не даю ей сказать.
— Хуже с ней уже ничего не могло случиться, верно?
Она быстро прикладывает руку ко лбу. Ага, думаю я почти с облегчением. Это все-таки ее беспокоит.
— Так сорваться… Ты знаешь не хуже меня… такому нет места в классической музыке.
— Хотя потом она играла в полную силу?
Сельма кивает.
— Это-то и ужасно. Наш мир должен быть щедрым. Но он жесток. У Ани была сказочная возможность. Однако она не сумела ее использовать. А кругом столько других талантов. Все очень просто.
— Просто? А мне кажется, что все очень сложно.
Я играю для Сельмы. Шуберт. Опять соната до минор. Теперь я знаю ее лучше. Сегодня я в ярости. Сегодня я словно швыряю эту сонату Сельме в лицо.
Она стоит у меня за спиной, все как обычно.
— Медленнее, — велит она и кладет руки мне на плечи. Но я одним движением их сбрасываю.
— Не сегодня! — огрызаюсь я.
Я играю быстро, сильно, стремительно и сердито. Таким я слышу сегодня Шуберта, и она ничего не может с этим поделать. Она отступает от меня и садится в кресло. Я даже не знаю, слушает ли она вообще. Но я играю так, как хочу, — ни одной вкрадчивой фразы. И оглушительно заканчиваю первую часть.
Кончено. Больше ничего.
Обессиленный, я сижу у рояля, не зная, что делать дальше.
— Это все? — спокойно спрашивает она.
— По-моему, да, — говорю я. — Во всяком случае, на сегодня.
— Подойди ко мне, дорогой.
Я плачу у нее в объятиях. Наконец я могу плакать. Я стою на коленях. Она гладит меня по голове. Я чувствую ее запах. Она вносит смятение в мои фантазии.
— Ну-ну, не надо, — говорит она.
— Я люблю ее.
— Конечно, любишь. Это ясно. Но юная любовь так многолика. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как может исчезнуть то, что, как тебе казалось, продлится всю жизнь.
Рассказать ей? Она это хочет услышать?
— Я не разлюблю Аню, что бы ни случилось.
Вот оно, испытание Сельмы на прочность, думаю я и боюсь того, что она может сказать.
— Дай ей время, — говорит Сельма.
Это хороший ответ. Я его принимаю. И все-таки что-то меня кольнуло.
— А ты дала ей время? — всхлипывая, спрашиваю я у нее.
Она колеблется. Продолжает гладить меня по голове, но уже не как ребенка. Мне становится стыдно. Я перестаю плакать. Хочу встать с колен, но не решаюсь.
— Я всегда с радостью приму Аню, — спокойно говорит она. — Так принято в этом доме. Если я кому-то открыла свою дверь, я ее уже не закрываю.
— А что будет с Аней?
— Об этом надо спросить Брура Скууга.
— Она ждала триумфа, а теперь ей грозит гибель, — говорю я. — Ты понимаешь, как я боюсь за нее?
— Аня справится. Такие девочки всегда справляются. Только сначала им нужно самим понять, чего они хотят. Если ты выбрал карьеру солиста, тебе нельзя просить милостыню. Никто не будет ходить перед тобой на задних лапках. И каждую секунду, пока ты сидишь на сцене, рядом с тобой будет стоять беда. Она только и ждет твоей первой ошибки.
— Ты поэтому перестала выступать?
Она не отвечает, но сжимает мою руку. Я воспринимаю это как подтверждение.
Я лежу в ее объятиях, чувствую под платьем тепло ее кожи. Сельма знает, о чем я думаю. Она знает, что присутствует в моих фантазиях. Могу ли я полагаться на нее в будущем? Она не оставляет мне выбора. Ведь я знаю, что она лжет. Лжет Турфинну, лжет мне. У нее есть любовник в Филармоническом оркестре. Это тайна, но все знают, кто он.
— В следующий раз ты должен играть Шуберта медленнее, — говорит она.
Я послушно киваю. Я лежу в ее объятиях, как ребенок. В эту минуту у меня никого нет, кроме нее.
Разговор с Катрине
Весна, свет резкий даже вечером, он почти не ослабевает и ночью. Темным остается только мое будущее. Я избегаю Маргрете Ирене. Она звонит мне каждый день, но я говорю, что у меня болит спина, хотя она не болит. Почему я не могу начать распоряжаться собственной жизнью, строить планы? Однажды вечером Катрине на кухне внимательно смотрит на меня.
— Тебя что-то пугает, Аксель?
Она права. Меня до смерти напугал случай с Аней. Музыка, бывшая для нас с мамой единственной радостью в жизни, вдруг оказалась коварной и опасной, как и сама жизнь. Каждое утро я просыпаюсь и спрашиваю себя: неужели я этого хочу?
— Да, мне страшно, — признаюсь я Катрине. — В. Гуде ждет, что я буду дебютировать осенью.
— Никто не может заставить тебя дебютировать, если ты сам этого не хочешь.
— Нет, конечно. Но что мне еще делать? Скоро мои ровесники получат аттестаты. Они подстраховались. А мне отступать некуда, именно поэтому я должен что-то предпринять.
Катрине понимает мое состояние, панику, владеющую мной днем и ночью. Она достает из шкафа бутылку вина.
— Садись, нам надо подробнее об этом поговорить.
Такая она больше всего похожа на маму. Широта. Сочувствие. Мы пьем вино в доме, который нам вскоре предстоит покинуть. Прошли недели, а я ничего не знаю о планах Катрине.
