– Брось нож, а я брошу трость – и померяемся! – ответил Зорбас голосом, который дрожал от гнева. – Ну, давай, негодный критянин!
Зорбас махнул рукой, отбрасывая трость, и я услышал, как она упала среди тростника.
– Бросай нож! – снова раздался голос Зорбаса.
Ступая на носках, я осторожно подкрался. При свете звезд взгляд мой успел поймать блеск ножа, который тоже упал в тростник.
Зорбас поплевал на руки.
– Давай! – крикнул он и резко отступил для разгона.
Но не успели бойцы схватиться друг с другом, как я бросился между ними и крикнул:
– Стойте! Иди-ка сюда, Манолакас, и ты тоже иди, Зорбас. Постыдитесь!
Противники медленно приблизились. Я схватил обоих за правые руки:
– Пожмите друг другу руки. Оба вы молодцы. Помиритесь!
– Он меня опозорил… – сказал Манолакас, пытаясь вырвать свою руку.
– Опозорить тебя не так-то просто, капитан Манолакас! – сказал я. – Никто в селе в твоей отваге не сомневается. Забудь о том, что случилось на днях у церкви. Недобрый это был час. Что было, то было – забудь! А потом, не забывай, что Зорбас здесь чужой, македонянин, и тяжкий позор нам, критянам, поднимать руку на гостя, который прибыл в наши края… Так что пожми лучше ему руку, а затем сходим к нам в барак, выпьем вина и поджарим аршин колбасы на закуску – закрепим примирение, капитан Манолакас!
Я положил руку на пояс Манолакасу и, чуть отведя его в сторону, шепнул на ухо:
– Он уже старик, не пристало тебе, молодцу в расцвете сил, бороться с ним!
Манолакас смягчился:
– Пусть будет так! Ради тебя.
Он шагнул к Зорбасу и протянул свою тяжелую ручищу:
– Ну, кум Зорбас, забудем, что было. Дай руку!
– Ты мне ухо откусил, – отозвался Зорбас, – ну и на здоровье! Вот моя рука!
И они стали долго и крепко жать друг другу руки. Они жали руки все сильнее и все более серчали, глядя друг на друга. Я испугался, как бы ссора не вспыхнула снова.
– Хорошо жмешь, – сказал Зорбас. – Молодец, Манолакас!
– И ты тоже хорошо жмешь. Ну-ка, пожми еще, если можешь!
– Довольно! – воскликнул я. – Пошли омоем дружбу!
Я стал между ними, справа от меня был Зорбас, слева – Манолакас, и мы отправились на берег.
– Хороший будет урожай в этом году… – сказал я, чтобы переменить разговор. – Много дождей было.
Но ни тот ни другой не поддержал беседы: в груди у них все еще клокотало. Теперь все мои упования были на вино. Мы пришли к бараку.
– Добро пожаловать в наше убогое жилище, капитан Манолакас! – сказал я. – Поджарь колбасу и приготовь угощение, Зорбас.
Маналокас сел на камне у барака. Зорбас зажег хворост, поджарил закуску, наполнил доверху три стакана.
– Ваше здоровье! – сказал я, поднимая полный стакан. – Твое здоровье, капитан Манолакас! Твое здоровье, Зорбас! Чокнитесь!
Они чокнулись. Манолакас пролил несколько капель на землю.
– Пусть так прольется моя кровь, – сказал он торжественно, – пусть так прольется моя кровь, если я когда-нибудь подниму на тебя руку, Зорбас!
– Пусть так прольется и моя кровь, – сказал Зорбас, тоже пролив несколько капель на землю, – если я еще не забыл об ухе, которое ты откусил, Манолакас!
XXIII
На рассвете Зорбас уселся на постели и разбудил меня вопросом:
– Спишь, хозяин?
– Что случилось? – спросил я.
– Сон мне приснился. Странный сон. Думаю, скоро предстоит нам поездка. Послушай только, как потешно. Стоял в порту пароход, огромный, как город. И стал он подавать гудки к отплытию. Я спешил из села, чтобы успеть на него, а в руке у меня был попугай. Прибегаю, поднимаюсь на пароход, подходит ко мне капитан и кричит: «Билет!» – «Сколько?» – спрашиваю я и достаю из кармана целый ворох бумажек. «Тысячу драхм!» – «Да разве не стоит он восемьсот?» – отвечаю. «Нет, тысячу». – «У меня только восемьсот – вот, возьми». – «Тысячу, и ни драхмы меньше! Иначе – высаживайся, да поживее!» Разозлился я и говорю: «Послушай, капитан, бери лучше, пока даю. Иначе – проснусь, и даже этого не получишь, бедняга!» – Зорбас засмеялся: – И что за машина – человек! Загружаешь в него хлеб, вино, рыбу, редиску, а он выдает вздохи, смех да сны. Завод! В голове у нас, думаю, находится кинематограф – из тех, что говорят.
И вдруг Зорбас сорвался с постели и встревоженно спросил:
– Но при чем тут попугай? Что значит попугай, который отправился со мной в путь? Сдается мне…
Закончить он не успел: прибежал посыльный – низенький, рыжий, как дьявол, и запыхавшийся от спешки.
– Господи помилуй! Несчастная мадама кричит, врача вызвать просит: помирает, говорит, помирает, несчастная, грех на вас будет!
Мне стало стыдно. Среди волнений, причиной которых была вдова, мы совсем забыли о нашей старой подруге.
– Мучится она, бедняга, – довольно продолжал рыжий. – Кашляет так, что вся лавочка трясется. Кашель – как у осла! Гух! Гух! Все село дрожит!
– Нечего смеяться! Замолчи! – прикрикнул я и, схватив лист бумаги, написал записку.
– Беги быстрее, отнеси это письмо доктору. И не смей возвращаться, пока не увидишь его верхом на кобыле. Слышишь? Поторапливайся!
Он схватил записку, сунул ее за пояс и побежал по дороге.
Зорбас между тем уже вскочил и, не говоря ни слова, оделся.
– Подожди! Я с тобой! – сказал я.
– Я спешу, очень спешу, – ответил Зорбас и быстро зашагал к селу.
Вскоре и я шагал по той же дороге. Сад вдовы был пуст. Неподалеку сидел Мимифос, весь сжавшийся и сердитый, словно побитая собака. Он исхудал, его глубоко запавшие глаза пылали. Обернувшись и заметив меня, Мимифос схватил камень.
– Что ты здесь делаешь, Мимифос? – спросил я, нежно посмотрев на сад.
Я почувствовал на шее две всемогущие руки… Ощутил запах лимонного цвета и лаврового масла. Мы молчали: я видел ее пылающие в сумерках влажные, глубокие черные глаза, ее отполированные ореховым листом сияющие острые белоснежные зубы.
– Ты еще спрашиваешь? – прорычал Мимифос. – Занимайся своим делом!
– Сигарету хочешь?
– Бросил курить. Все мы негодяи. Все, все, все!
Он замолчал, тяжело дыша, словно искал слова и не мог найти.
– Негодяи… Подлецы… Лжецы… Убийцы!
Словно найдя желанное слово, Мимифос вскочил и захлопал в ладоши.
