— Разве Аттила и эти сборщики налогов не должны умереть до того, как нанесут вред еще кому-то из людей?
Римлянка улыбнулась.
— Я бы хотела рассказать тебе еще одну притчу Иисуса, если ты не против.
— Прошу тебя.
— Тогда слушай. Жил однажды человек, у которого было два сына. И однажды он попросил каждого из них взять по полю и работать на них. Первый отказался, но потом передумал и стал работать. Второй же согласился с отцом, но работать и не собирался. Стоило отцу отвернуться от него, как он тут же возвращался к своим собственным делам. Кто, по-твоему, был лучшим сыном?
— Никто. Мне кажется, что если твой Иисус хотел что-то показать на этом примере, то ему стоило придумать и третьего сына, который бы сразу согласился с поручением отца и немедленно отправился бы на его выполнение.
— Но тогда бы пропал весь смысл притчи, потому что люди, к которым он обращался, были похожи либо на первого, либо на второго сына.
— Тогда этот смысл мне недоступен. Я бы поняла, если бы там был третий сын. Коли слушатели Иисуса походили на первого или второго сына, то повиновение третьего дало бы им хороший пример для подражания.
— Может быть. Но позволь мне объяснить тебе эту притчу так, как однажды ее объяснил мне отец. Порочные люди среди нас часто похожи на первого сына, который отказался, но потом передумал. Допустим, он передумал на закате дня, так что работать в поле было уже поздно. Главное тут то, что он все-таки передумал. Время — это божий дар, подруга. Бог дает его каждому из нас так, как Сам считает нужным. И пока не наступила ночь, порочному человеку еще не поздно одуматься.
— Но что же тогда второй сын, более хитрый, который и не собирался выполнять поручение отца? Я знаю, по меньшей мере, одного человека, который так же порочен, как он.
— Он тоже может передумать.
— Теперь я понимаю, — сказала я, но на самом деле все казалось мне слишком запутанным.
Наверное, римлянка видела меня насквозь, потому что строго посмотрела на меня и произнесла:
— Я надеюсь встретиться с тобой снова, подруга, и не только здесь, в городе Аттилы. Не отравляй своей души затеями навредить Аттиле.
— Если Аттила станет править миром, ты быстро передумаешь, — хмыкнула я.
Римлянка тут же сложила ладони и вознесла их.
— Тогда давай помолимся Иисусу о том, чтобы этого никогда не было. Ты слышала о том, что когда люди молятся вместе…
— Прости, но я даже боюсь подумать, что может случиться, если мои боги узнают, как я молилась кому-то другому.
Мы молча посмотрели друг на друга, потом я отвернулась. Я снова подумала о том, каким безбожным стал казаться мне мир с тех пор, как я дошла до Паннонии. Мне была непонятна недальновидность бога римлянки, который призывал свой народ повернуться спинами к врагам, даже если те обнажили мечи. Но разговор об Иисусе, который напомнил мне об Водене и остальных, принес мне облегчение. Мои мысли тут же вернулись в прошлое, и я уже слышала голоса бургундов, летящие ввысь, чтобы достичь ушей богов. Я снова увидела жертвоприношения, залитый кровью алтарь, обмазанные кровью деревья… И все это время наши голоса поднимались до Валгаллы, сливаясь в один голос народа, объединенного кровью и родством душ. И мне стало горько, что, живя тут, в Паннонии, я нахожусь так далеко от своего народа. Собираясь вместе, чтобы страдать и радоваться, молиться или возносить хвалу, мы были так тесно связаны с богами и друг с другом, что эта связь становилась важнее события, которое собрало нас. Отправляясь в путь, каждый из нас увозил с собой ощущение этой священной связи.
Я повернулась к римлянке.
— Я буду рада рассказать тебе о своем народе и о наших богах, — произнесла я и поведала о том, о чем только что думала, и о многом другом.
Римлянка слушала меня, мило улыбаясь. После того, как я закончила, мы долгое время молчали.
— Нет ни одного человека, который был бы только плохим, — прошептала она наконец.
Я словно опустилась с небес на землю и с удивлением посмотрела на нее.
— Вот, например, мой муж. При всем плохом, что он мне сделал, со временем он привязался ко мне. Если я слушаюсь его, он обращается со мной по-доброму. И позволяет мне то, за что другие гунны подняли бы его на смех, если бы узнали.
— Что именно?
— Ну, он разрешает мне писать столько, сколько моей душе угодно. Главное, чтобы я делала это на его языке.
Я подалась вперед.
— Я знаю о письме. Мой друг… рассказывал мне о нем. А что ты пишешь?
Римлянка нарисовала круг пальцем на песке.
— Чаще всего письма.
— И он позволяет тебе рассылать их с посыльными?
Она засмеялась.
— Я пишу их не для того, чтобы рассылать. Люди, которым они адресованы, давно мертвы.
Теперь я смотрела на нее с некоторым беспокойством, думая, что она могла сойти с ума. Все эти разговоры о врагах… и сила, исходящая из ее рук. Мне никогда не доводилось встречать таких людей, как она.
— Когда я только попала в город Аттилы, — продолжила тем временем римлянка, — мне в голову все время приходила одна и та же мысль: как жаль, что я не могу разговаривать со своей семьей. Если бы только рассказать тем, кто меня любил, о моих испытаниях в стане гуннов! Я чувствовала, что схожу с ума, держа в себе свои страдания.
— Да, — перебила я. — Мне хорошо знакомо это чувство.
— И тогда я стала записывать сбои мучения, которые так долго носила в памяти. Когда я описывала каждое страдание, боль от него понемногу стихала. Наверное, я писала это только для себя, но все равно мне становилось легче. Теперь, когда я об этом вспоминаю… — Она резко подалась вперед, и мы оказались плечом к плечу. — Ты умеешь читать хоть немного?
— Нет. Но я однажды видела письмена на свитке из козьей шкуры.
Римлянка улыбнулась. Потом снова откинулась и вздохнула.
— Я хотела предложить тебе: если ты умеешь читать, то возьми мои письма. Вдруг со мной что-нибудь случится.
— Но с тобой ничего не случится! — воскликнула я.
— Я не боюсь умирать.
— Ты должна жить, ради меня. Мне без тебя не выдержать. Хоть мы с тобой и разные, я чувствую, что уже люблю тебя.
Римлянка повернулась и посмотрела на меня.
— Как зовут тебя, подруга?
— Здесь, в городе Аттилы, меня знают как Ильдико. В моих родных землях меня зовут Гудрун.
— А меня зовут Сагария.
— Сагария, — повторила я и посмотрела вперед.
Очередь за едой стояла теперь уже за пределами шатра.
Она проследила за моим взглядом.
— Нам пора идти, — прошептала она. — Сейчас сюда соберется весь город.
