Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
Всю ночь просидел в кузне, глядя на тлеющие в горне угли, а на рассвете вышел во двор с мечами в руках, старым и новым. Старый сунул рукоятью в плаху, зажал. Новым размахнулся – и ударил клинком в клинок!
Конец старого клинка глухо брякнул о глину. Инги подобрал его, поглядел на ровный гладкий скол. Глянул на острие нового меча – там не осталось даже крохотной выщербины, лишь чуть заметная грубинка. И сказал: «Такую удачу дал ты мне, Всеотец. Удачу тех, кто ещё не встретился с настоящей силой».
Горечь бессилия не родила злобы. Инги не разгневался на Нумайра и не захотел отомстить. К чему? Он всего лишь открыл правду. Гневаться за это – слабость. К тому же книги, присланные им, заняли большую часть времени, отнятого правдой Нумайра у стали и кузнечного молота.
Из этих книг Инги многое узнал о старых богах. Писавшие книги не слишком вглядывались в них. Рассказывали лишь о победе над ними, о том, как люди отрекались от них, бросали, забывали. Но и это говорило о многом. Старые боги были невнятны и слепы. Удивительно: люди пустыни, принесшие закон своего бога, никому веры в него не навязывали. Больше того, обращать в веру насильно считалось у них преступлением. Побеждённые приходили сами и клялись богу пустыни – чтобы встать вровень с победителями. А со старыми богами становилось то же, что и на далёкой полночи: те из них, кто говорил с вождями, знахарями и воинами, умалялись и исчезали вовсе, а те, кто давал плодородие земле, следил за детьми, не давал растрескаться вымени коз, – оставались, гнездясь под пятой нового бога, на такие мелочи внимания почти не обращавшего.
Закон бога пустыни пришёл к людям недавно – известен был и год, и срок его, и сохранилась живая память о человеке, возвестившем закон. По сравнению с новым богом бог пустыни был сущий младенец. Но в книгах о нём неизменно утверждалось, что этот бог-то на самом деле древний, древнее и исконнее прочих, и что человек, возвестивший его закон, попросту сделал это правильнее других. И до него возвещали закон – но неправильно, искажённо, неполно, а человек пустыни по имени Мухаммад услышал вернее прочих и правильнее передал другим – хотя и не был, насколько понял Инги, грамотным. Так или иначе, закон его показал себя сильным – посильнее даже, чем закон нового бога.
Что же касается древности бога пустыни – странным образом, Инги и сам друг понял: да, этот бог древнее. Голос его поднимался из самой глубины, из самой плотной, слежавшейся, бессловесной мути, почти и не внятный рассудку, но мощный, как голос самой земли, вдруг забывшей о своей тверди и закачавшейся под ногами. Инги читал и книги людей нового бога, записанные арабскими буквами. Они были сложны для понимания – богов там было почему-то три, но эти трое оказывались лишь разными именами, но не совсем именами, а скорее различными телами и одинаковой сутью, хотя и о теле нового бога говорить оказывалось неправильно… Но под завитушками слов проступал один бог, безжалостный, немыслимо древний, могучий, едва понятный людям. Он создал мир и людей в нём, создал слова и свет.
Инги всегда посмеивался над преданием о сотворении мира и участием старых богов в нём. Поделили великана, из пота сделали то, из ляжек – это. Детские пересуды над подслушанным у взрослых. Попытки слабого рассудка описать неописуемое, непостижимую волю того, кого не уместить в человеческий разум. А может, старые боги и есть – дети? Капризные, непослушные, глуповатые дети Великого бога, удравшие, чтобы порезвиться с живыми игрушками, и за то наказанные забвением всех их дел?
В одной из книг, написанной не по-арабски, а на языке, смысл которого с трудом складывался в голове Инги, о том и говорилось. Рассказывалось, что дети Бога захотели соединиться с дочерьми человеков, влить в их потомство свою кровь и силу, и за то были наказаны, низвергнуты с неба. Людей, молящихся на этом языке, Инги встречал в ал-Андалусе и Тимбукту. Они торговали, лечили, писали книги, держали мастерские и владели мельницами – искусное, разумное, хитрое племя, ненавидимое и презираемое и людьми нового бога, и мусульманами. Учёность племени мёртвого языка была древнейшей на вкус. Инги написал Нумайру, прося прислать больше их книг, и получил целый вьюк ветхих и новых – но прочесть их не успел.
В опустевшую его жизнь снова вошли сталь и война – чтоб уже никогда не отпускать.
Инги не приказывал следить за Соголон и её сыном – но всегда находились те, кто старался угодить владетельному Ндомаири, принося вести. Да и старый Балла, должно быть, не упускал из виду братнюю кровь. Соголон нигде не могла осесть надолго, пока не окреп Мари-Дьята. Сперва она отправилась в Ниани, и вождь Наре Махан, считавший себя великим колдуном и воином, взял её в жёны и усыновил Мари-Дьяту, объявив его львом рода Кейта. Родной сын главного джеле Ниани, Балла Фассеке, примчался в город кузнецов соссо и, дрожа, выболтал страшному Ндомаири, что именно пообещала Соголон властолюбивому Наре Махану. Инги рассмеялся. Наре Махан был самонадеянный глупец, всё время задиравший соседей и уже дважды прогневивший Балла Канте. Третий раз стал последним. Пообещав соседям, что теперь у него – знание сокровенных тайн колдовства соссо, Наре Махан собрал изрядное войско, объявил себя великим мансой и принялся сводить старые счёты, обещая вот-вот двинуться на старого Балла Канте. Свести старые счёты Балла ему позволил. А после двинул полк кузнецов. Инги не захотел пойти с полком, предчувствуя очередную унылую резню, но позволил идти Мятеще, с годами ничуть не убавившему в кровожадности.
Наверное, колдовству Наре Махан был всё же не чужд, потому что умудрился умереть прежде, чем Мятеща наложил на него руки. И кровопролития особого не случилось. Разноцветная конница мандинго с воплями бросилась прямо на ощерившийся копьями строй – и кинулась врассыпную, оставив перед ним кучу корчащихся тел. Мятеща во главе сотни союзной конницы загнал Наре Махана в болото – и немало удивился, когда родичи неудачливого мансы, торопясь сдаться, приволокли того мёртвым, но без единой раны на теле. Мятеща присел на корточки у трупа, потыкал его заскорузлым пальцем и фыркнул – не любил мертвечины, да ещё просмердевшей страхом.
После смерти мужа для Соголон настали тяжёлые дни. Наре Махан успел объявить Мари-Дьяту наследником – вопреки родичам и старшей жене, от которой уже имел сына. Само собой, вождём объявили именно этого сына, а старшая жена, Сассума Берете, вдоволь отыгралась на уродливой сопернице. К тому же Мари-Дьята, хотя и необыкновенно сильный, никак не мог встать на ноги. Удивительна женская вражда – она может тлеть годами, каждодневно оборачиваясь унижениями и болью, но никак не разрешится ни дракой, ни гибелью. Старейшины Ниани посчитали, что именно колдовство Соголон спасло город от разорения и цвет воинов мандинго – от гибели. И потому Соголон с детьми, – а она родила Наре Махану ещё дочь и сына, – каждодневно переругиваясь со старшей женой, всё же осталась в Ниани. Кузнецы Ниани взялись присматривать за Мари-Дьятой – ведь он был сыном великого Ндомаири, воплощённого духа кузнечного мастерства. Они же сковали ему костыли, чтобы, перебирая сильными руками, он смог ходить и укрепить ноги. Сын Соголон любил огонь и жарко искрящее железо и, хохоча, гнул пальцами гвозди.
В семь лет он всё-таки встал на ноги, и на диво крепко. Хотя он до конца дней предпочитал земле лошадиную спину, но кривоватые его ноги двигались проворно и уверенно несли хозяина по зарослям и болотам. Состязаний в беге сын Соголон не выигрывал, но бороться с ним не осмеливался никто из сверстников и даже старших юношей. В восемь лет он натянул лук взрослого мужчины, а в девять убил леопарда.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
