– Я не убивал Питера Доусона. И Толстяк не убивал.
– А Линду?
– Зачем нам ее убивать? Чего ради?
– Слишком много знала.
– О чем? Не понимаю. Послушай, скажи, чего ты добиваешься?
– Я хочу, чтобы ты убрал своих ребят из «Иммьюникейт» от дома Доусонов. Это и в твоих интересах, туда скоро понаедут полицейские, а если в доме окажутся люди из банды Халлигана, под видом охраны, это будет еще одним звеном цепи, которой ты привязан к этому делу. Но проблема не в тебе, мне нужен час наедине с Джоном Доусоном.
– Зачем?
– Зачем? Потому что все это начал он, когда вступил в связь с моей матерью. Потому что он обманывал и давал взятки, стремясь к успеху, которого не заслужил. Потому что он убил Кеннета Кортни, а затем моего отца. Потому что он сидит там, на вершине холма, ждет, когда я приду и скажу ему, наконец, что все кончено. Потому что мне нужно знать правду.
– Думаешь, узнаешь ее от него? Ну, удачи тебе.
Джордж встал и отряхнулся, как собака после купанья. Снял плащ и свернул его.
– Знаешь, сколько стоит эта одежда? Тебя убить за нее мало.
Я достал из кармана пистолет и протянул ему. Он неуверенно посмотрел на меня, потом взял оружие и прицелился в меня:
– Еще раз напомни, почему я не должен тебя убивать.
– Потому что тебя поймают, – ответил я. – И вообще, подумай, сколько я для тебя сделал.
– Опять! О чем это ты?
– Я все для тебя сделал. Рассказал о Толстяке, о Десси. Раньше никто тебе этого не говорил. Тебе не позвонили ни ребята Толстяка, ни он сам. Они все готовились заниматься сбытом героина. Это было бы совсем некстати для твоего бизнеса, Джордж. Теперь ты хочешь вызвать своего адвоката. А я тебе советую: уйди в подполье и не обращайся к таким людям, которые не хотят тебя знать. Через несколько месяцев ты спокойно сможешь продать эту землю. После того, как ее перекроят, цена не упадет.
Джордж засунул пистолет в карман плаща. Провел рукой по лицу и волосам, и на его помятом лице появилась ухмылка.
– У меня все будет хорошо, если ты останешься на моей стороне. Должность еще вакантна, я тебя не тороплю. Хотя и не знаю пока, что ты собираешься делать.
– Делани о тебе не скажет ни слова.
– И про паром?
– Ни про что.
– Почему это?
– Потому что я его попросил. Конечно, я могу передумать.
– Не надо.
Джордж Халлиган вытащил мобильник и поговорил сначала со своим адвокатом, потом с кем-то, кто слушал его приказы, не задавая вопросов. И после этого он рассказал мне о том, что знал сам.
– Все началось в Фэйган-Виллас, – начал он.
Его слова прозвучали для меня, как набат.
Глава 27
Черные железные ворота усадьбы Джона Доусона были открыты. Я припарковался напротив дома и спустился по длинной, обсаженной деревьями и посыпанной гравием подъездной дороге. Это был огромный особняк из кирпича в готическом викторианском стиле; он напомнил мне дом престарелых Святого Бонавентуры, но этот был больше и солиднее, башни и башенки тут были выше, и их было больше, оконные витражи – роскошнее, И сквозь туман его желто-серые кирпичные стены, казалось, тускло светились, придавая дому облик призрачного замка, парящего в облаках.
Перед особняком был припаркован только «лексус» угольного цвета; машин «Иммьюникейта» не было. Я прошел туда, где находились подсобные помещения. Из старомодного гаража с деревянными дверями, рассчитанного на шесть машин, казалось, автомобили разъехались совсем недавно. Другие гаражи были заперты, на дверях некоторых висели замки. Я обнаружил три машины: черный «фольксваген поло», зеленый спортивный «ягуар» и красную «ауди» с откидывающимся верхом, принадлежавшую Линде.
Тяжелая парадная дверь была приоткрыта, я ее распахнул и вошел в холл с мраморным полом, лестница из красного дерева вела наверх, в дальнем конце она делала поворот; с потолка свисала хрустальная люстра. Стены холла были увешаны портретами суровых особ в темных одеждах девятнадцатого и начала двадцатого веков: купцы и дельцы, явно не королевской крови; на каждом раскормленном лице – самодовольное выражение благополучия и респектабельности. Интересно, кто они, подумал я. Кем их тут представляют, и вообще какое они могут иметь отношение к тем, кто проживает в этом доме?
Один из жильцов как раз стоял у камина в гостиной, размеры которой составляли добрую половину футбольного поля. Здесь были представлены разные стили: мебель эпохи регентства сочеталась с завитушками в стиле рококо, они в свою очередь уступали место китайщине; здесь были и кожа, и шелк, и шерсть, отделанные рюшами драпировки и жалюзи, ковры, паласы и лакированный паркетный пол, диваны, шезлонги и кресла с подлокотниками; позади громоздился белый рояль, на нем валялась сумочка из розового вельвета в горошек. Казалось, что владелец этой комнаты не хотел или боялся принять решение, для чего предназначены эта комната и весь дом. Это был образец социальной нестабильности и полной сумятицы в голове.
За решеткой камина пылал огонь, сосновые поленья трещали и шипели. К большой каминной полке из резного дерева прислонился человек в пиджаке в мелкую клетку (рисунок «пепита»), в бежевых галифе из твида и коричневых замшевых туфлях. В зеркале я видел отражение его худого в пятнах лица, а он – моего.
– Имон Лоу, – приветствовал меня он.
– Эдвард, – поправил его я.
– Прошу прошения, твоего отца звали Имон. Знаешь, почему тебя так назвали? Эдвард – это Имон по-английски. Он хотел быть современным, что ли?
– Рассказывали, что его мама хотела назвать его Эдвардом. Но священник был сторонником Де Валера[2]и не хотел крестить ребенка именем английского короля. Вот он и стал Имоном.
– Зато отыгрался на тебе, сынок. Так и должно быть, настоящее смывает грехи прошлого.
На его изнуренном лице засветилась улыбка, от которой маленькие водянистые глазки показались еще более пустыми.
– Вы не удивились моему появлению, – заметил я.
– Я тебя ждал. Дольше, чем сам это осознавал.
Он жестом указал мне на белый диван у камина. Я отрицательно покачал головой, вытащил полученную от Джеммы Кортни фотографию и показал ему. Он опустился в белое кресло у огня и стал рассматривать снимок.
– Три мушкетера, – нежно произнес он. – А вот кто эти женщины, не помню.
– Потому что ты замечал только меня, Джон, – раздался резкий язвительный женский голос. Я раньше не замечал, что у нее такой явный акцент, у Барбары Доусон; может быть, она не считала нужным его скрывать, когда в руках есть пистолет.
