1
“Немая боль, — подумал он. — Теперь я знаю, что это. И запомню на всю оставшуюся жизнь”, — черный юмор этих слов заставил его беззвучно рассмеяться.
“И буду помнить до самой смерти”, — подумал он, вместо смеха захлебнувшись беззвучным криком.
Накатила новая волна боли, и он отчетливо понял, что этот смех был в его жизни последним.
Боль не становилась сильнее. Со смешанным чувством ужаса и удовлетворения он понимал, что теперь она достигла высшей точки, и знал, что будет дальше.
Падение.
Кривая боли перестала ползти вверх, замерла на одном уровне, и он угадывал за этим резкий спад, неотвратимое падение в никуда. Или — он тщетно пытался отогнать эту мысль — к Богу.
Из открытых пор его тела рвался наружу один и тот же вопрос, который не мог выкрикнуть он сам: “ПОЧЕМУ?”
В памяти мелькали картинки прошлого. Он знал, что они появятся. Они стали появляться еще тогда, когда боль росла, достигая такой силы, какую он не мог представить себе даже в самых диких фантазиях. Он даже не предполагал, что это можно выдержать.
Оказывается, можно.
Оказывается, потенциал выносливости человека очень велик.
Приступы боли разрывали его тело, но боль постепенно перемещалась с его пальцев, члена, шеи куда-то вовне. Она была повсюду, она поднималась над телом и атаковала — он заставил себя мысленно произнести это слово — его душу. Тогда-то и стали приходить на память картинки из прошлого.
Сначала он пытался сохранять контакт с окружающим миром, о котором напоминали гигантские тела самолетов, проносившихся мимо маленького окошка, и палач, неслышно скользивший по комнате со своими смертоносными инструментами. Постепенно образы ревущих самолетов смешались с образами прошлого, и сами самолеты превратились в кричащих духов бездны.
Картинки прошлого возникали беспорядочно, путались, налезали друг на друга. Он видел больничную палату — здесь родился его сын, но сам он при родах не присутствовал — его тошнило в туалете. Зато теперь он был там, и там было красиво — никаких запахов, никаких звуков. Жизнь текла дальше в чистоте. Он здоровался с людьми и узнавал в них знаменитых писателей. Шел богато отделанными коридорами. Занимался любовью с женой, и ее лицо выражало такое блаженство, какого он никогда прежде не видел. Он выступал с трибуны, и публика ему бурно аплодировала. Вот еще коридоры, встречи, собрания. Он выступает по телевидению, чувствует на себе восхищенные взгляды. Он пишет с увлечением и страстью, читает — книгу за книгой, бумагу за бумагой, целые стопки книг и бумаг. Но когда боль отступала и рёв самолетов возвращал его к действительности, он понимал: единственное, что он видит, это себя самого, и никогда то, что он пишет или читает. В короткие минуты отдыха он пытался понять, что это значит.
Начиналось движение вниз, он это отчетливо сознавал. Уколы больше не достигали своей цели. Он одержал победу, злой дух больше не имел власти над ним. Он даже смог плюнуть в своего палача, и ответом на это были шипение и легкое усиление боли. Из темноты появился ревущий дракон, это был самолет, он окутал дымкой футбольное поле и его сына, беспокойно оглядывающегося по сторонам. Он помахал сыну, но тот его не видел, он стал махать сильнее, кричал, но лицо у сына делалось все более несчастным, и в конце концов сын забил мяч в свои ворота — то ли от обиды, то ли из чувства протеста.
Вот молодая женщина стоит у книжной полки и восхищенно смотрит на него. Вот он и эта женщина идут вдоль широкой улицы, упиваясь любовью, для которой не существует ни возраста, ни границ. На противоположной стороне улицы два неподвижных силуэта — его жена и сын; он замечает их, останавливается и начинает взасос целовать свою подругу. Вот он занимается спортом, бегает. Тонкая игла вонзается в голову — снова и снова… Звонок мобильного телефона во время выступления на книжной ярмарке — еще один сын, брызги шампанского, он возвращается домой, но дома никого нет. Вот он опять читает и последним усилием воли пытается разглядеть хоть строчку из того, что он прочитал или написал, но видит только себя самого и вдруг с пронзительной предсмертной ясностью понимает, что ничто из написанного или прочитанного им не имеет смысла. С таким же успехом он мог заниматься чем-то другим.
Он вспоминает угрозы. “Никто не услышит твоего крика”. Тогда он не принял эти слова всерьез. Потому что подумал… Снова боль, мысль прерывается.
Это почти конец. Боль уходит. Картинки сменяются все быстрее. Как будто боятся не успеть.
Демонстрация, полицейский угрожает ему дубинкой. Летний луг, лошадь несется в его сторону. В сапог забрался уж и щекочет ему пальцы. Отец рассеянно разглядывает его рисунок — там изображена огромная змея. Облако движется в вышине, а ему кажется, что это не облако, а кошка. Сладкое молоко брызжет на лицо. Толстая светло-зеленая струна указывает дорогу, он устремляется куда-то в темноту.
И вдруг все обрывается.
Он только успевает подумать: “Какая грязная смерть”.
2
То, что утра бывают сонными, Пауль Йельм знал. Как знал и то, что это утро было как раз таким. Ни один лист на чахлых дворовых деревцах не шевелился. Ни одна пылинка в комнате не двигалась. Даже его мозг, и тот почти спал. В полицейском участке, расположенном в центре Стокгольма на острове Кунгсхольмен, было сонное царство.
Да и весь год выдался такой же сонный. Годом раньше Пауль Йельм и другие полицейские расследовали нашумевшие “убийства грандов” — некий маньяк целенаправленно уничтожал элиту шведского бизнеса. Расследование увенчалось успехом, и их группу включили в состав Государственной уголовной полиции, как сказали, для борьбы “с насильственными преступлениями международного значения”. На практике это означало противостоять новым формам преступности, которых в Швеции, по сути, еще не было.
И в этом заключалась проблема. Никаких заметных “насильственных преступлений международного значения” в стране за последний год не произошло, и в полиции все чаще поговаривали о том, что “Группа А” не оправдывает своего существования.
“Группой А” отдел назвали сами сотрудники, это было первое, что пришло им в голову, когда полтора года назад впопыхах создавалось подразделение, которое теперь официально именовалось “Особым отделом Государственной уголовной полиции по борьбе с насильственными преступлениями международного значения”. Но поскольку произнести это, не сломав языка, было невозможно, то отдел продолжали называть “Группой А” — название было хотя и странноватым, но удобным и запоминающимся. Похоже, однако, что скоро оно уйдет в историю. В наше время государственный служащий, который только числится на работе, никому не нужен, и “Группе А” стали подкидывать какие-то пустяковые задания или присоединять ее сотрудников к другим отделам. И хотя Вальдемар Мёрнер, начальник департамента в Главном полицейском управлении, человек, которому группа формально подчинялась, дрался за нее, как лев, дни “Группы А” были, видимо, сочтены.
