немало порассказал, как некоторые из них баснословно, порой в короткие сроки, обогащались за счет «фарта», а главное, путем нечеловеческой эксплуатации старателей. Вокруг золота все больше вскипало страстей, губивших людей, человеческие души. На Урале золотая лихорадка получила название золотухи. Этими рассказами Сергей Иванович и соблазнил Мамина.
По знакомой с детства дороге на Нижний Тагил он катил в удобном плетеном возке на золотой прииск возле Невьянска.
Осеннее утро стояло росное и туманное. Пожелтевшие травы низко клонились к земле, только вдоль дорог стояли на крепких одеревеневших стеблях высокие золототысячники, с золотисто-желтыми плотными цветочными корзинками, теснились кучно по опушкам. В вышине светило неяркое солнце. Какое-то время дорога шла редким сосняком, сквозь который проглядывал дымившийся туманцем Невьянский широкий пруд, потом дорога ушла в сторону, в чащобу.
Дышалось легко, лесной воздух, влажноватый, с островатым холодком утренника удивительно бодрил. Пересвист птиц над головой, добросовестный перестук дятлов, возникавший то справа, то слева от дороги, все спокойствие наступающего дня способствовали размышлениям. Дружно бежала пара бойких лошадей по легкой дороге. Возница затянул песню, оборвал, полуобернулся бронзово-загорелым лицом к Дмитрию Наркисовичу и, сняв шапку, вытер подкладкой потный лоб, прорезанный мелкими морщинами, взглянул маленькими добродушными глазами на молчавшего спутника.
— Благодать-то, а? Дмитрий Наркисович! Ведь вот осень, а все же райское время, господу богу все птахи и каждая травинка молятся. Сейчас любой пичуге, любому зверю, самому крохотному, приволье, сытная житуха. Только наслаждаться.
Он легонько вздохнул и опять вполголоса затянул какую-то песню.
К прииску подъезжали под вечер, когда солнце большим желтым шаром склонялось за щетку ближнего на увале леса, желтые разводья облаков стелились по горизонту. Длинные тени ложились на землю.
— Не иначе как к ветру, — сказал ямщик, вглядываясь в закат.
Приисковая контора — дом-пятистенок, с высоким резным крыльцом посредине — стояла на взгорке, окнами к речонке, закрытой густыми кустами, за которыми на другом берегу виднелись старательские балаганы. Лошади, фыркая, поводя потными боками, встали.
На крыльце показалась молодая смуглолицая, скуластая женщина в длинном шерстяном платье, с ниткой коралловых бус на шее, с папироской в руках.
Она вопросительно смотрела на Дмитрия Наркисовича.
— Сергея Ивановича можно увидеть? — спросил он.
— Уехал Сергей Иванович. Обещал через два дня из Тагила вернуться, — сказала она низким грудным голосом.
— Надо же, — огорчился Дмитрий Наркисович, называя себя. — Пригласил наведать его, а сам укатил.
— Коли приглашал — входите. Предупреждал, что можете заехать.
— Придется, — проговорил Дмитрий Наркисович, испытывая некоторую неловкость от своего вторжения. — Деваться теперь некуда.
В отведенной комнате, словно специально для заезжих гостей, стояли только простой стол, два венских стула, железная застеленная кровать. Мамин раскрыл на обе половинки окна, чтобы выветрить нежилой дух, и стал разбираться, выкладывая из саквояжа припасы, захваченные из города, несколько книг и стопу чистой бумаги.
Постучали в тонкую стенку. Хозяйка дома, Анна Протолионовна, как она представилась, пригласила:
— К чаю милости прошу.
В соседней большой комнате, служившей столовой, на столе, покрытом камчатой скатертью, кипел серебряный самовар. Во всем тут чувствовалась заботливая рука женщины: тюлевые занавески на окнах, цветы в горшках, несколько литографий на стенах. Над мягким диваном в рамке висел рисованный маслом портрет хозяйки. Посуда на столе — дорогая, тонкие фарфоровые чашки, тарелки, серебряные приборы, хрустальные рюмки.
У боковой стены стоял застекленный шкаф с камнями, друзами хрусталя, аметистов, кусками малахита. На столике в углу — пачки книг, журналов, газеты «Русские ведомости», «Екатеринбургская неделя». Возле этого столика Дмитрий Наркисович чуть задержался, обратив внимание на учебники арифметики, русского языка, сборник сказок, а под ним углядел, не без некоторого удивления, книжки журнала «Дело», «Отечественные записки».
— Удивляетесь?
— Не везде на приисках газеты и журналы увидишь.
— За дикарей не посчитайте, Дмитрий Наркисович, — с легкой обидой отозвалась хозяйка. — И тут люди живут, без книг им нельзя. Только что ваши рассказы прочитала. Перед самым вашим приездом. Теперь вижу, какой из себя Сибиряк.
— Да, — пробормотал смущенно Мамин, присаживаясь к столу. — Не заснули над этим самым Сибиряком?
— Что вы так о себе, Дмитрий Наркисович. Хорошо вы об уральской жизни написали, заставляете задумываться.
— Рад, если не наскучил, — повеселел Дмитрий Наркисович.
— Распоряжайтесь, — пригласила Анна Протолионовна, придвигая в его сторону графин и обе рюмки, показав глазами на закуски.
Две ее свободные привычки — папиросы и водка, которые он подметил, сначала его покоробили: не мог победить в себе предубеждения против женщин, употребляющих никотин и алкоголь. Сейчас он все с большим интересом присматривался к молодой и красивой женщине, досадуя на Шалаева, не предупредившего его о возможности такой встречи.
— Все-то вы знаете, все-то видите, Дмитрий Наркисович, — сказала нараспев Анна Протолионовна, обдумывая слова. — Помогаете нам как-то вокруг правильно оглядеться да задуматься. До чего же у вас в рассказе о бурлаках все точно изображено, какое зверское отношение к женщине укоренилось. Таких-то историй, как женщин на приисках губят, вы сможете наслушаться. Столько с ними озорства всякого, столько девичьих слез проливается… И о деревне интересно написали.
— Это все только эскизы, — заметил Дмитрий Наркисович. — В планах вещи покрупнее, пошире. Много русских талантливых людей у нас погибает. Сила есть, хватка есть, ума не занимать, а вот нет им простора, и на каждом шагу жизнь им подножку ставит. Как же наша жизнь калечит и ломает людей! Сколько талантливого народа пропадает! Лишними людьми оказываются. Вот о чем душа болит.
Редко Дмитрий Наркисович раскрывался перед малознакомыми людьми, еще реже посвящал кого-то в свои литературные замыслы. А тут разговорился, тронутый обаянием этой молодой женщины, в которой чувствовалась тонкая душа и некая надломленность.
— Сейчас занят большой работой. Хочу у вас пожить, поработать, коли не помешаю.
— Кому же вы помешаете? — сказала Анна Протолионовна. — Вам Сергей Иванович рад будет.
Вглядываясь в Дмитрия Наркисовича виноватыми глазами, она, словно желая пояснить ему, почему оказалась на прииске, сдержанно рассказывала о себе.
— Грех нас с Сергеем Ивановичем свел на прииске «Надежный», у Ивана Васильевича Попова. Знаете его, на реке Маралке у него прииск? Работала я учительницей в селе Аятском. Ну и познакомились с Сергеем Ивановичем Шалаевым случайно… Знаю, что добром это не кончится, будут у меня слезы. Ведь у него двое взрослых детей. Но ничего поделать с собой не могу. Так и коротаем дни, стараясь в будущее не заглядывать… Он все понимает, вижу и чувствую, мучается, но тоже взять себя в руки не может… В глаза люди ничего не говорят, а между собой величают меня не иначе как сударка.
Ночью поднялся ветер, но не тот злой хрипун, каким бывает поздней осенью в преддверии зимы, а легкомысленный, играющий с зелеными
