Повернув ручку, я выхожу на улицу. Долго-долго иду через поля. Пересекаю железнодорожные пути и подхожу к границе маленького городка. Я спешу, потому что мне нужно отвлечься и поговорить с кем-нибудь. Наконец я вижу мою подругу. Она стоит у забора на краю следующего поля. Неподвижно, как будто ждала меня все это время.
— Привет. — Я кладу локти на деревянные ворота. — Как дела?
День ветреный и холодный, как обычно; облака низко нависают над землей. Ботинки тонут в грязи. Я плотнее запахиваю куртку и пытаюсь объяснить, в чем дело.
— В суде будет слушание, они решат, что со мной делать… — Я понимаю, что обнимаю сама себя, как будто это может помочь. — Мне кажется, что главный прокурор на меня злится. Ты же знаешь, какими бывают бюрократы. Или не знаешь…
Корова смотрит на меня и жует траву.
Глава 41
Люксембург, 24 года
Бопа, свято верящий в правила, нанял юриста для моего дела. Кажется, ему не сразу удалось смириться с тем, что закон, который он одержимо чтил всю свою жизнь, теперь работает против него. Он хочет, чтобы я стала люксембурженкой и осталась здесь навсегда, но моя трехмесячная виза скоро истекает. Он ждет, что все получится, как он хочет, и мне выдадут паспорт. Дед прожил на этой планете почти сто лет, но так и не понял, что правосудие редко бывает справедливым.
Публичный обвинитель и ведущие юристы собрались в Судебном городе[19], чтобы рассмотреть мое дело. Я поднимаюсь по ступеням, и мама шепчет:
— На этот раз все будет по-другому.
Мы сдали официальный ДНК-тест, подтверждающий, что я ее дочь. Между мной и гражданством нет никаких препятствий.
Я осторожно сажусь за огромный стол. С одной стороны от меня сидит юрист, с другой — мама. Обвинитель и остальные юристы переговариваются по-люксембургски. Только на один миг обвинитель переходит на английский, в самом конце, когда она поворачивается ко мне. Я замираю на месте, ожидая решения моей судьбы. Она стучит ручкой по столу:
— Значит, Харбхаджан… вся ваша жизнь была ложью. — Обвинитель улыбается. — А откуда нам знать, что сейчас вы не лжете?
Именно в этом зале, где я наконец-то во всем призналась, я чувствую себя преступницей. Обвинитель заключает, что из-за поступка моих родителей я не имею права на гражданство. Наступает тишина. Я смотрю в пустоту. Моя юрист встает, собирает документы и сообщает, что мы обратимся в высший суд страны. Нам придется попробовать изменить законодательство Люксембурга.
С этого дня мое дело начинает со скоростью улитки свой путь в Верховный суд. Обвинитель по мере возможности отклоняет все наши заявления, еще больше затягивая дело. Я чувствую, что просто плыву по течению, и почти не разговариваю. Мои мысли с каждым днем становятся все более неопределенными.
Такое безразличие мне нравится. Оно избавляет от отчаяния и делает терпимой постоянную боль в желудке, поэтому я рада этому незваному спасителю. Я натягиваю на себя депрессию, как одеяло, и лежу в постели, пока день не закончится, пока недели не сложатся в месяцы и жизнь наконец не прекратится. На самом деле никто ничего не пытается сделать. Потому что так проще, не правда ли? И для всех лучше, когда я молчу.
Бопа недоволен супом, который пересолен, но он все равно будет есть, потому что во время войны у них ничего не было. Мне этого не понять — я никогда в жизни не работала, ничего не делала, но во время войны учишься не привередничать и ешь, что найдешь.
Нонна спешит подать ему еще хлеба, а мама потирает лоб. Она снова начала преподавать языки и теперь чувствует, как устала от занятий. А я словно бы нахожусь далеко отсюда, в пустом месте, где все звуки приглушены.
Мы доедаем курицу, которой в войну тоже не было, и он снова обрушивается на меня. Рассказывает, как хороша Кьяра, как много она им помогала, какой была милой. Я чувствую, как напрягается мама, и уплываю еще дальше, стараясь не слушать, насколько Кьяра выше и лучше всей нашей семьи. Как она использовала присланные им деньги, чтобы поехать в Нью-Йорк и разыскать брата.
Я вдруг перестаю смотреть в пол. Вскидываю голову. Порыв гнева так силен, что пересиливает апатию. Я вскакиваю. Ставлю тарелку в раковину и сообщаю им всем:
— Она мне не сестра!
Выходя из кухни, я сталкиваюсь с мамой. Она шепчет:
— Бхаджан, пожалуйста, останься и веди себя хорошо.
Я смотрю ей в лицо:
— Правда? Так ты действуешь в любой ситуации, да?
Поднявшись на чердак, я выбираю один из старых деревянных стульев и, собрав все силы, кидаю его в стену. Он разлетается по всему полу.
Тяжело дыша, я иду в спальню. Под окном ревет в темноте поезд, и я прислоняюсь лбом к стеклу. Густой туман укутывает ночь, скользит по крылечкам аккуратных домиков. Они все до странности похожи.
Я распахиваю окно, и внутрь врывается влажный холодный воздух.
Господи, нет! Я наконец-то понимаю, что мне напоминает эта улица:
Маленькие коробочки на склоне холма,
Маленькие коробочки из дерьма…
Вот я и очутилась в том самом месте, о котором с улыбкой пела в детстве. Тогда это казалось невозможным — быть запертой в такой вот коробке.
Я слышу тихий звук и оборачиваясь.
В дверях стоит мама, держа в руках бутылку с горячей водой. Она мне пригодится.
— Бхаджан… что я могу сделать?
— Я больше не могу, мама. Не могу слушать про Кьяру.
Она делает шаг назад:
— Я хотела защитить тебя. Он платит за твоих врачей… я пыталась сделать все правильно.
— Нет, не пыталась. — Я много раз слышала, как она это говорит, но я больше не собираюсь игнорировать реальность. — Мама, не ври себе! Ты всегда поступала так, как проще. Двигалась по инерции. Ты и сейчас это делаешь. — Я вижу боль на ее лице и понимаю, что должна замолчать. Но слова вылетают сами, они злые и холодные. — Твое мученичество никому не помогает. Да, каждый день — борьба, но это нас ни к чему не приближает. Ты вообще понимаешь, как я старалась это все прекратить?
Мы стоим в темной комнате и смотрим друг на друга.
Я знаю, как сильно она боится своего отца, того, что он может с нами сделать, его настроения, переменчивого, как ртуть. Я опускаю плечи.
— Сделай для меня одну вещь, мама. Помоги мне выбраться отсюда. — Моя опасная болезнь может быть единственным
