таджика» в подобие семейного альбома, истинное значение которого не разгадал бы ни один посторонний охотник за сокровищами. Ведь именно в библиотеке на Бородинской Смирнов познакомился с бабушкой Ниной. Неподалёку от Заливина они впервые поцеловались. Потом плавали по Куршскому заливу на лодке и смотрели, как загораются огни заливинского маяка, ещё не закрытого, но уже дряхлого и обречённого на многолетнее забвение. В Светлогорске они гостили у знакомых бабушки Нины в доме возле старого отделения почты, а перед отъездом засиделись допоздна на кухне – не хотели расставаться и договорились пожениться.
Всё наше с Гаммером, Настей и Глебом путешествие по Калининградской области было завуалированной экскурсией по местам, связывавшим Смирнова с бабушкой Ниной, а книги личной библиотеки в свою очередь отразили его связь с моим маленьким папой. Смирнов вслух читал сыну и Майн Рида, и Грина, и Ружа. Умудрялся на ходу сочинять недостающий фрагмент «Оцеолы». Папа не замечал подвоха, а когда подрос и взялся перечитать книгу самостоятельно, обнаружил пропажу тридцати двух страниц и очень расстроился. И карандашные рисунки в «Оцеоле» принадлежали ему! Смирнов, конечно, понадеялся, что сын признает любимую книгу детства и захочет пройти лабиринт со мной – отправится в одно из путешествий, о которых они, обсуждая прочитанное, фантазировали.
Смирнов и мой маленький папа часто гуляли по берегу Деймы, спорили о вымышленных городах Грина, придумывали детективные истории в духе рассказов Честертона, гадали, насколько правдив «Лорд Джим» и существуют ли описанные Конрадом страны. Смирнов подсовывал сыну этих и других авторов. Однажды подсунул и Хилтона, отпечатанного на пишущей машинке – «Потерянный горизонт» в Советском Союзе не издавали, приходилось довольствоваться самодельным экземпляром, – и папа пришёл в восторг. Он вполне серьёзно решил, когда вырастет, отыскать скрытый в гималайских горах монастырь Шангри-ла и, подобно Конвэю, стать его Верховным Ламой.
В Болгарии Смирнов чуть ли не первым делом повёз семью на экскурсию в Кырджали – не забыл, как сына впечатлили описания Родоп в «Таинственном похищении», и дал ему возможность посмотреть на них вживую. Понадеялся, что радостная улыбка папы подтолкнёт бабушку Нину к примирению. Подтолкнула. Но Смирнов потом сам же всё испортил. Как бы там ни было, ни ссоры родителей, ни развод не вытравили из папиной памяти счастливые прогулки по берегу Деймы.
Папу с родным отцом связывали и книги вроде «Двух капитанов», «Аэлиты», «Овода», «Спартака», однако Смирнов, уезжая из Полесска, наравне с основной библиотекой, отмеченной его экслибрисом, случайно захватил лишь Майн Рида, Грина, Честертона, Конрада и Ружа. Или не случайно, а нарочно – на память о сыне. Двадцать восемь лет спустя он передал их библиотеке на Бородинской. Вместе с опубликованным Хилтоном две тысячи седьмого года.
Насытив подсказки, да и всю головоломку светлыми воспоминаниями о папе и бабушке Нине, Смирнов хотел рассказать им о своём раскаянии – решил, что словами тут не обойтись, и обратился к символам. Даже то, что он воспользовался антикварной открыткой, показалось мне символичным, ведь сделанная на оборотной стороне надпись её отчасти обесценила. «Школьником я ходил в нашу областную детскую библиотеку, и книги защищали меня от тревог». Смирнов пожертвовал дорогущей карточкой ради столь бесхитростного, но важного для него послания. Быть может, впервые в жизни между деньгами и чувствами выбрал чувства. Ну или это уже мои фантазии, а Смирнов ни о чём подобном не задумывался…
С карточкой «я таджика» вышло глупо. Да, она привлекла папино внимание, однако в «Оцеолу» он не заглянул. Не придал особого значения тому, что я взяла Грина. Заметил у меня «Золотую цепь» с парусным кораблём на обложке и лишь обмолвился, что в детстве ему подарили точно такое издание. Зато пролистал «Потерянный горизонт» и вспомнил, как в мои годы проглотил любительский, плохо отпечатанный экземпляр Хилтона.
Каждый раз папа был в секунде от того, чтобы получить ему же адресованное послание! Открой «Оцеолу» – увидишь свои детские рисунки. Открой любую другую книгу, кроме «Потерянного горизонта», – увидишь до боли знакомый экслибрис. Папа обычно интересовался моими книгами, а тут прошёл мимо, словно инстинктивно, сам того не понимая, избегал всего, что было связано с его родным отцом, и в путешествие, приготовленное для нас двоих, я отправилась одна. Ну, не одна, конечно, но без папы. А ведь появление старшего сына в Гнезде стервятника, наверное, рисовалось Смирнову символом их примирения. Он не забыл, с каким восторгом мой пятнадцатилетний папа разглядывал полуразрушенный родопский особняк на открытке из Кырджали и как в шутку делился мечтой разгадать наполнявшие его тайны – считал, что у старинного особняка непременно должны быть тайны, и не ошибся.
Смирнов каким-то чудом отыскал Гнездо. Выкупил его в подарок сыну. Может, и к нам в Безымянный переулок приехал, чтобы рассказать о подарке, да только услышал просьбу оставить нас в покое и не осмелился о нём упомянуть. Свыкся с тем, что не нужен моему папе. Понапрасну обременять себя Гнездом стервятника не захотел, но взялся отреставрировать его для перепродажи, а во время реставрации обнаружил под ним пещеру контрабандистов, ну или просто порадовался выездам в Родопы и назначил особняк своей тайной резиденцией – местом, где можно отдохнуть от семьи и работы. Но это мои догадки. Как всё было на самом деле, не знал даже Йозас.
Я не оправдывала Смирнова, ужасалась от мысли, что он ударил бабушку Нину, но чуточку грустила из-за его несостоявшегося примирения с папой. Папа заверил меня, что примирения и не требовалось – обида на родного отца давно испарилась, – хотя в его голосе мне отдалённо послышалась именно обида. Папа посетовал, что Смирнов в старости не изменился.
– Он всегда считал, что всё в жизни нужно заслужить. И сочувствие, и помощь, и любовь. Да, даже отцовскую любовь нужно непременно заслужить! Ведь мог спокойно, без выкрутасов, отписать тебе дом, но нет! Заставил тебя пройти через лабиринт, то есть заслужить дом, показать себя достойным наследником. «Будь достойным или прозябай». Это он часто повторял.
Я весело щебетала о головоломке и мимоходом упомянула могилу Смирнова в Кракове, которую, по словам Йозаса, навещали одержимые охотники за сокровищами – в надежде раздобыть невесть какие подсказки они порывались выкопать и вскрыть гроб, – и не сразу сообразила, что вообще-то сказала папе о смерти родного отца, а когда сообразила, притихла. Не поняла, расстроился он или нет. Наверное, расстроился. Я захотела сменить тему и повеселить папу своим нелепым страхом перед цыганами, но испугалась, что родопские цыгане выведут нас на связи Смирнова с калининградским Табором, и зачем-то невпопад спросила, почему папа столько лет хранит карточку из Кырджали. Он ответил, что сберёг её на память о детском увлечении развалками вроде той, где отец Браун нашёл шкаф с вымышленными книгами, не более того. Оживившись, я тут же отыскала соответствующий отрывок из Честертона и зачитала вслух:
– «У дома этого была одна странная особенность – верхняя его часть, наполовину разрушенная, зияла пустыми окнами и, словно чёрный остов, вырисовывалась на тёмном вечернем небе, а в нижнем этаже почти все окна были заложены кирпичами – их контуры чуть намечались в сумеречном свете. Но одно окно было самым настоящим окном, и – удивительное дело – в нём даже светился огонёк».
– Точно-точно, – рассмеялся папа. – И вот это «в нём даже светился огонёк» я считал идеальным началом приключенческой истории.
Мы поговорили о Честертоне, Грине, Майн Риде, а когда папа пожелал мне спокойной ночи и ушёл работать, я не удержалась и перечитала «Злой рок семьи Дарнуэй», затем открыла на смартфоне портретный снимок Смирнова и поразилась, до чего он похож на папу – неудивительно, что Смирнов, когда Гаммер разыскал его фотографию в рекламном журнале «Варяга», показался мне знакомым. Сейчас я подумала, что папа в старости будет таким же: с гладкой лысиной, белоснежным пушком над ушами, весь сухонький, аккуратненький, вот только глаза у него будут добрее.
В Родопах я многое узнала о своей семье, но хотела бы узнать больше. Надеялась найти в кабинете Смирнова фотоальбом, взглянуть на родных прабабушку и прадедушку. Если повезёт, откопать дневники, письма или что-нибудь вроде того. Верила, что в одном из дневников Смирнов упомянул и единственную внучку. Почему бы и нет? Ведь он видел меня двухмесячную. И открытку, в конце концов, прислал
