годы. Тяжелый, плотный, Чебышев неуклюже передвигался по комнатам редакции, рассыпая всюду перхоть, густым слоем скапливающуюся у него на пиджаке.
Когда Чебышев вернулся с казни в редакцию, у него спросили:
– Ну и что?
– Ничего, – спокойно ответил тот, – отрубили голову и унесли куда-то в корзине, а меня оставили один на один с вопросом…
– С каким вопросом?
– Был ли Горгулов большевиком или не был?
– И к какому выводу вы пришли?
– Не знаю. Скорее всего, он был обычным бессознательным агентом…
Гукасов, услышав это, лишь усмехнулся, но ничего не сказал.
* * *
Во время суда над Горгуловым Миллер много думал о слабости человеческой, об уязвимости перед судьбой, о том, что с ним самим могут поступить так же, как с Кутеповым – возьмут да выкрадут… Однако он считал, если человеку суждено помереть от пули, то вряд ли он скончается от насморка либо прогрессирующего плоскостопия: от пули он и погибнет.
Возглавляемый Миллером РОВС действовал, жил, доставлял Советской России немало беспокойства, и если честно, Миллер был недоволен этим: ему было противно все, что связано с выстрелами из-за угла, с «боевыми» действиями, осуществляемыми исподтишка, борьбой, ведущейся под ковром, а не в открытую, поэтому, когда ему докладывали об убийстве патрульного милиционера в районном центре Голопупинске или о «красном петухе», пущенном под дырявую крышу избы-читальни деревни Бородавкине, он только морщился и ничего не говорил.
Иногда в выходные дни он вместе с Натальей Николаевной выезжал в Булонский лес, там супруги, взявшись за руки, как в молодости, прохаживались по тенистым дорожкам, любовались вековыми деревьями и молчали. Под ногами хрустела, поскрипывала старая сухая листва, с дубов падали зрелые желуди. Возвращались они всегда отдохнувшие, с просветленными лицами – казалось, будто бы дома, в далекой России побывали.
Говорить супругам вообще не надо было: они слушали лес, птиц, тишину, сравнивали воздух здешний с воздухом России и приходили к выводу, что воздух на родине все же лучше, чем здесь… Все – и воздух, и птицы, и деревья, и трава с водою.
Расстроенные глаза Натальи Николаевны начинали влажно поблескивать, и тогда Миллер плотно прижимал к себе локоть жены и шептал ласковые успокаивающие слова.
– Таточка, придет время, и мы с тобою точно так же, как сейчас ходим по Булонскому лесу, будем ходить по садам где-нибудь в Новой Голландии[38] или по скверам Васильевского острова. Поверь мне.
– Дай бог, дай бог! – Наталья Николаевна тяжело вздыхала.
Народа в Булонском лесу всегда бывало немного, и это устраивало чету Миллеров – не надо было оглядываться по сторонам, раскланиваться и придавать лицам официальное выражение.
– Что слышно о Кутепове? – интересовалась Наталья Николаевна с искренней озабоченностью.
Этот вопрос всегда вызывал у Миллера тревогу, недоумение и боль.
– Он как сквозь землю провалился.
– Жаль. Неплохой был человек. Жив ли он сейчас?
– Вряд ли.
– Почему ты так считаешь, Эжен? Или у тебя есть какие-то сведения?
Миллер склонил голову к плечу жены, вздохнул.
– Сведений никаких нет. У Кутепова – натура боевика. С одной стороны, он вряд ли так просто дался в руки, а раз не дался, то дело наверняка дошло до стрельбы. Где стрельба – там трупы. А с другой стороны, может быть, он и жив.
Наталья Николаевна передернула плечами, будто ей было холодно.
* * *
Митя Глотов вместе с Аней Бойченко также иногда приезжал в Булонский лес – и вели себя молодые люди точно так же, как и чета пожилых Миллеров: ходили по дорожкам, по листве, молчаливые, подбрасывали ногами сухие листья, а если уж и заводили разговор о чем-то, то только о России.
– Из России выехала лучшая часть интеллигенции, – заметил со вздохом Митя. Аня промолчала. – Я уж не говорю о таких признанных корифеях, как Шаляпин и Прокофьев, Бунин и Коровьев, но ведь кроме них страну покинули и Анна Павлова, и Дягилев, и шахматист Алехин, и Игорь Стравинский, и Ида Рубинштейн, и Ходасевич… – Митя остановился, всплеснул возбужденно руками. – Да, Господи, всех не перечислишь! – В следующий миг лицо его сделалось печальным, он прижал к вискам пальцы и произнес тихо, с жалостью, вполне объяснимой: – Эх, Россия, Россия! В Пастеровском институте работают наши лучшие ученые-эмигранты, лучший археолог Франции – наш профессор Ростовцев, самый быстрый пароход Франции «Нормандия» построили русские инженеры Юркевич и Петров, винты для «Нормандии» отлиты по системе Хоркевича, а фирма «Ситроен» поручила сделать иллюстрации к своей великой африканской экспедиции художнику Яковлеву… И так далее. Всюду русские, русские, русские.
Тихо было в Булонском лесу. Тихо и печально.
Митя перевел взгляд на девушку, вздохнул украдкой:
– О чем вы думаете, Аня?
Та ответила, чуть помедлив:
– О России.
Митя Глотов опустил голову.
– А я, даже когда нахожусь в театре и восхищаюсь танцами в «Фиалках Монмартра», тоже думаю о России.
Над людьми низко, едва не касаясь крыльями голов, пронеслась стая ворон – напористая, стремительная. Митя проводил птиц грустным, каким-то зажатым взглядом:
– Здесь даже вороны другие.
* * *
В Москве внимательно следили за тем, что происходит в Париже. Естественно, от бдительного ока чекистов не ускользнул тот факт, что у многих эмигрантов появилось желание вернуться в Россию.
Их не останавливало даже то, что в России выстрелом в упор был убит бывший белый генерал Яков Александрович Слащов. Из Крыма Слащов эвакуировался в Турцию, но в ноябре двадцать первого года вернулся домой, в Россию. Вернулся не один – с ним в Севастополь прибыли несколько офицеров и генерал Мильковский[39].
Убил Слащова некий Лазарь Львович Коленберг, из мещан, родившийся в 1905 году в городе Николаеве. Как было сказано в специальном заключении ГПУ, Коленберг частным образом брал у Слащова уроки тактики и благородных манер, на одном из уроков – дело было одиннадцатого января 1929 года – он застрелил бывшего белого генерала прямо в его квартире. Соседи услышали три выстрела и вызвали милицию. Психиатрическая экспертиза признала Коленберга психически неполноценным, и над ним не было никакого суда.
Вернувшиеся вместе со Слащовым начальник личного конвоя генерала Мезернецкий и Баткин были расстреляны в тридцатом году, во второй половине; полковник Гильбих и капитан Войнаховский – в тридцать первом году. Судьбы генерала Мильковского и жены Слащова неизвестны до сих пор.
И тем не менее, несмотря на доходившую из России информацию, эмигранты начали возвращаться на Родину. Вернулся Толстой, вернулся Куприн. В архиве до сих пор хранится письмо «красного графа» Толстого Сталину, в котором писатель докладывал вождю, что получил открытку от Бунина. Тот жаловался графу, что «положение его ужасно», «он голодает и просит помощи». Неделей позже писатель Телешов получил из Франции открытку, где Иван Алексеевич заявлял уже прямо: «Хочу домой!» Толстой в упомянутом письме спрашивал у Сталина: «Мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на Родину?»
В Париже тем временем на грани разоблачения оказался сын генерала Абрамова, ближайшего сподвижника Миллера, – его подозревали в связях с Лубянкой. Именно там, на Лубянке, в здании бывшего страхового общества «Россия» располагалась нынешняя «чрезвычайка». Впоследствии так оно
