есть чему поучиться у христиан. В них заложено большее чувство справедливости, они не считают силу единственным судьей на земле. В нашем Коране на каждой странице написано – убей, убей, убей. Всех, кто отличается от тебя, кто поступает по-иному – всех убей. Разве смертью можно что-то изменить или решить? Смерть – это всего лишь конец. Конец добру или злу, но не окончательный приговор, не выход… А у христиан по-другому, и этому не худо поучиться.
– Ты ошибаешься, Хайдар, – ответил Барбаросса. – Ты приписываешь христианам не присущие им качества. Наверное, ты хочешь увидеть их хоть в ком-нибудь, вот и переносишь желаемое на того, с кем плохо знаком.
– Может быть, ты прав, – согласился Хайдар. – Но прошу тебя, замолчи, не отнимай у меня надежду, Барбаросса!
– Ладно. Но все-таки знай, что я не случайно остался в медресе. Я не хочу возвращаться ни на христианскую землю, ни к христианству. Я больше не верую в их кровавого бога!
– Боюсь, что и в нашем Аллахе ты скоро разочаруешься, – прошептал Хайдар, отворачиваясь.
Прошло лето. Наступила осень с порывистыми северными ветрами и надоедливой изморосью. Босфор стал мрачным и неприветливым, лазурную голубизну воды сменила свинцовая непроницаемость. Пенистые буруны, точно вольные черти, гуляли по Золотому Рогу.
Мокрые кипарисы, клонившиеся под напором ветра, навевали глухую тоску. Двор постоянно заносило опавшими листьями, братья каждый вечер собирали их в большие кучи за колоннадой и жгли, но за ночь плиты снова оказывались заваленными. Мечеть, медресе и комнаты в домиках пропахли дымом.
С помощью Хайдара Барбаросса прочитал Коран от начала до конца. Противоречие между образом жизни суфиев, с утра до вечера предававшихся размышлениям о возвышенном, и предписываемым Кораном образом мысли бросалось в глаза.
«Да, я легко убиваю, – думал Барбаросса, – и этому меня учили. Но мне хочется, чтобы вера говорила о другом. Если она полна крови и жестокости, в чем тогда заключается милосердие Аллаха? Почему он велит выкалывать глаза и жечь пятки железом? Это люди умеют и без него.
Есть ли разница между пиром Юсуф-деде и игуменом Геннадием? Правда, от ясновидца я видел только хорошее, но игумен тоже, поди, добр к своим ученикам, а вот как поведет себя пир с отступником, не стоит проверять. Если он станет следовать букве закона, я снова окажусь в застенке.
Вера новая – мысли старые. Но что делать, куда податься? Нет, я больше не стану испытывать судьбу».
В один из дней Хайдар предложил Барбароссе провести ночь над сокровенным суфийским трактатом.
– Когда люди ложатся спать, – пояснил он, – духовная атмосфера в городе очищается. Погружаются в сон страх, ненависть, алчность, злоба, похоть и зависть. Днем порожденные ими ангелы, словно тучи серных мух, висят над головой, мешая проникнуть в суть божественных откровений мухаддисов.
Ночь выдалась теплая, безветренная, они отыскали укромное местечко в медресе, закрытое от посторонних взглядов, взяли с собой светильник и погрузились в чтение. Хайдар медленно, тщательно выговаривая каждую букву, читал строку за строкой, останавливаясь после каждого хадиса и трактуя прочитанное. Барбаросса слушал, то и дело задавая вопросы. Ему многое было непонятно, но он успел смириться с тем, что никогда не сумеет разобраться во всех хитросплетениях и таинственных поворотах мысли мудрецов ислама. Его интересовал прямой, простой смысл изречения, а витиеватые надстройки он пропускал, вполуха выслушивая пояснения Хайдара.
А тот возбуждался все больше и больше. От чтения его щеки порозовели, глаза засверкали. Барбаросса вспомнил, как описывается в одном из трактатов лицо вдохновенного суфия, и невольно улыбнулся: «утренняя заря плещется в быстротекущих водах».
В тусклом свете лампы Хайдар, с его шелковистыми волосами, четкими очертаниями высокого лба, с тонким изгибом бровей, был особенно красив. Он, видимо, почувствовал на себе изучающий взгляд Барбароссы, ласково улыбнулся, отложил трактат и, словно прочитав мысли товарища, заговорил совсем о другом.
– В мирских стихах и песнях воспевается женская прелесть! Какая грубость духа и какое несовершенство! Можно подумать, будто вся краса мира воплощена в женщине! Это неверно, так могут считать лишь слепцы, ничего не замечающие вокруг себя. Нельзя мерить красоту только телесными мерками. Мужчина – существо более духовное, чем женщина, и потому гораздо прекраснее!
Он замолчал, ожидая от Барбароссы подтверждения своих слов, и тот кивнул, не зная, как по-другому ответить на странный поворот разговора.
– Но если говорить о телесном, что может более радовать взор, чем молодой мужчина, – продолжил Хайдар, красноречиво поглядывая на Барбароссу. – Еще не огрубелый, гибкий, тугой, как натянутая тетива! Земля упруго прогибается под стройными ногами, каждый шаг – радость, наблюдать за его движениями – наслаждение!
Он остановился на мгновение, словно собираясь с духом, а затем придвинулся вплотную к собеседнику и продолжил:
– Ты прекрасен, друг мой Барбаросса. И я люблю тебя!
– Я тоже тебя люблю, – ответил Барбаросса, еще не понимая, к чему ведет дело Хайдар.
– О, как приятно слышать это признание из твоих милых уст! – вскричал Хайдар, нежно сжимая ладонь Барбароссы между своими ладонями. – Знай же, что я полюбил тебя с первого взгляда, с того мгновения, когда увидел незнакомца перед нашей мечетью. Возблагодарим же Аллаха, осветившего наши души столь высоким и сладостным чувством. А сейчас, любимый, я хочу поцеловать уста, вымолвившие слова, столь сладостные для моего слуха!
Он закрыл глаза и приблизил свое лицо к лицу Барбароссы, ища губами его губы.
«Содомит! – наконец сообразил тот. – Господи милосердный, как же я сразу не догадался!»
Он рывком встал и с такой силой вырвал свою руку из страстно сжимавших ее ладоней, что Хайдар упал лицом вниз. Подняв голову, он бросил на Барбароссу взгляд, полный недоумения и обиды.
– Извини, – сказал тот, – такие забавы не по мне. Спокойной ночи.
Барбаросса стремительно покинул медресе. Ночь, огромная, точно несчастье, приняла его в свои объятия.
Утром он как ни в чем не бывало поздоровался с Хайдаром, тот ответил ему обычным голосом, и день привычно заскользил по накатанной колее. Внешне все оставалось по-прежнему, они по-прежнему занимались вместе, и Барбаросса быстро продвигался в понимании арабского языка, на котором были написаны главные суфийские трактаты. Но внутри у него что-то сломалось, он оставался в медресе только потому, что пока не решил, куда идти. Ясновидящий почувствовал перемену, случившуюся с учеником, несколько раз приглашал его на беседу, долго расспрашивал, предлагал помощь.
– Путь суфия состоит не только из подъемов. Бывают и спады, их не нужно бояться и падать духом, а наоборот, утраивать усилия, – учил пир. Однако Барбаросса ему не верил, а рассказывать о ночном происшествии не хотел.
Все чаще он стал после
