– Я пристрелю тебя, скотина! – завизжал он, отчего у меня заболели уши. – Ты что думаешь о себе? Ты ноль, пустой звук, слизняк! Я раздавлю тебя и закопаю в леднике! Ты не будешь ставить мне условия, потому что ты уже наполовину труп, и тебе придется валяться у меня в ногах, чтобы я пощадил тебя!
– Прекрати! – крикнул на него Альбинос, и я впервые увидел его таким обозленным. – Оставь его в покое!
– Что я слышу, Альбино! Ты его защищаешь! Ты его балуешь! Но это обернется для нас большой бедой! Посмотри в его глаза! Он же готов кинуться на нас и перегрызть каждому горло!
– Выпей вина и иди спать, – огрызнулся Альбинос. – Я сам с ним разберусь!
– Ты с ним разберешься так, что потом мы все кровавыми слезами плакать будем! Ты слишком мягкий, Альбино! Ты очень доверчив! Разве ты не понимаешь, что у них заговор? Этот, – Дацык показал стволом пистолета на Мураша, – симулянт. И если ты позволишь привести сюда еще и Вацурину бабу, то их уже будет трое! Как и нас, трое! И они будут пострашнее нас, потому что трясутся за свои поганые жизни!
– Я с ним согласна, – прогудела из-за костра Лера. – От этого калеки надо избавиться.
– Как? – коротко спросил Альбинос, не поднимая головы.
– Ну-у-у… – протянула Лера и, ожидая подсказки, взглянула на Дацыка.
– Лера рассуждает здраво, – нарочито внимательно рассматривая пистолет, ответил Дацык. – На твоем месте я бы позволил ей самой разобраться с этой дохлятиной…
– По-моему, после гибели дочери ты совсем отупел, – произнес Альбинос.
– А что ты подумал? – сквозь зубы процедил Дацык. – Я сказал только то, что сказал… А про дочь мне не надо напоминать!
– Он уйдет отсюда утром, если, конечно, будет способен передвигать ногами, – решил Альбинос.
– Что?! – снова взвился Дацык. – Ты позволишь этому циклопу так просто уйти? Да он потом приведет сюда роту омоновцев! Сначала отсюда уйдем мы, а потом уже он! Альбино, положись на меня, и мы получим то, что хотим!
Спор затих. Я продолжал сидеть, низко опустив голову, чтобы кровь с рассеченной брови капала на траву, а не на комбинезон. Чем дальше развиваются события, тем хуже. Ирина увидит меня с расквашенной рожей и поймет, что наше дело аховое. Вряд ли мой вид вселит в нее надежду и уверенность в благополучном исходе. Разумнее, конечно, дождаться утра, когда рана засохнет, можно будет умыться и кое-как привести себя в порядок. Даже если я уговорю Дацыка отпустить ее, все равно она уйдет с первыми лучами солнца, а не сейчас… Но все это лишь голос разума. Душа же вопит обратное: как хочется увидеть Ирину сейчас! И нет сил ждать утра. И выжаты последние капли терпения. И – как там в Дантовом «Рае»? «Здесь изнемог высокий духа взлет…»
Альбинос встал из-за стола, выбравшись из овивающих его рук Леры, как Лаокоон из объятий змея, подошел ко мне и, взявшись за подбородок, приподнял лицо. Я почувствовал, как струйка крови защекотала мне щеку.
– Принеси аптечку, – сказал он Лере. – Надо навести небольшой макияж перед встречей с любимой. Так ведь?
Дацыка аж передернуло от такой манеры общения, и он со злостью переломил о колено ту палку, которой разбил мне бровь.
– Сюсюкай с ним, заигрывай, белобрысый дурак, – мстительно пробормотал он, кидая сушняк в костер. – Смотри только, чтобы он не перегрыз тебе сонную артерию.
Лера вернулась с зеленой матерчатой сумочкой на «молнии».
– Я уже сказала ей, что Вацура здесь, – объявила она.
Дацык нервно дернул головой.
– А тебя кто-нибудь просил об этом?
– Не дергайся, – сказал мне Альбинос, прижимая ватный тампон, смоченный чем-то пахучим, к моей брови.
Я не чувствовал ни боли, ни прикосновений. Мои чувства, словно хор, поющий по нотам классика, воссоздавали и проигрывали во мне чужие переживания. Переживания Ирины… Она плачет от счастья, покусывая губы? Она схватилась за ржавую решетку, прижалась к ней лбом и вглядывается в темноту? Или торопливо расчесывает спутавшиеся волосы, пытается дрожащей рукой подкрасить губы, отряхивает платье… Нет, костюм… А в чем она была, когда ее похитили? Здесь холодно, вместе с ночью в ущелье скатился с гор стылый холод. Догадался ли кто-нибудь дать ей теплую одежду? Или моя несчастная Ирина кутается в какое-нибудь рваное одеяло, давно оставленное здесь туристами? Сдержаться бы мне, не показать подонку Дацыку своей слабости.
– Сойдет! – удовлетворенно произнес Альбинос, отойдя от меня на шаг и любуясь моим лицом. – Тем более там темно. Можно отводить.
И он занялся Мурашом. Дацык поиграл пистолетом перед моими глазами. Он мне напоминал туриста в зоопарке, которому разрешили зайти в клетку со львом. Все говорят, что это совершенно безопасно, ибо лев сыт и ленив, но у туриста на этот счет свое собственное мнение, и вот он тянет время, топчется у клетки, и отказаться стыдно, и войти страшновато.
– Имей в виду, скотина, – предупредил он. – У меня нервы фиговые. Сделаешь резкое движение – стреляю без предупреждения.
– Да веди же! – крикнул я.
– Ладно, ладно! – приструнил меня Дацык и посветил мне фонариком в глаза. – Не повышай голоса! Топай вперед, куда свет фонарика, туда и ты. Как Иван-царевич за клубочком. Понял?
Я пошел в горку, с каждым шагом быстрее и быстрее. Представляю, как тяжело сейчас Ирине, от которой ничего не зависело. Я мог побежать, сократив время ожидания на несколько секунд, она же не могла ничего. Ее боль терзала меня, и я в самом деле побежал, но Дацык сразу завизжал:
– Медленнее, скотина!
Это хорошо, что он крикнул. Может, Ирина услышала и поняла, что я уже рядом. Желтое пятно света, сжимаясь и вытягиваясь, как кальмар, скользило по траве и камням на полшага впереди меня. Мой союзник, моя путевая звезда. Хочется забыть, что с фонариком в руке за мной идет Дацык, что световое пятно управляется его рукой… Темно, хоть глаз выколи. Но вот впереди замерцал тусклый свет. Маленький светящийся прямоугольник. Окно? Теперь я смотрел только на этот маячок. Мне уже мерещился милый профиль Ирины, стоящей у окна. Лишь бы Дацык оставил нас наедине! Нам надо столько сказать друг другу!.. Хижина все ближе. Я уже различал ее продавленную покатую крышу, залитую лунным светом. Кто-то из спасателей ночевал в ней. Там вполне сносные условия. Кажется, есть нары, полки для продуктов, стол и табуретки. И ржавая буржуйка, на которой мы каждый вечер сушили насквозь промокшие сапоги… Я представил, как Ирина растапливает ее колючими ветками терновника, как отогревает замерзшие руки, как смотрит в огонь и думает обо мне, о том, что связывало нас уже столько лет…
От волнения у меня пересохло в горле. Все, пришел. Вот он, конец необыкновенно долгого и жестокого пути. Я оперся руками о шершавую каменную кладку хижины. Какой-то неизвестный романтик не поленился притащить сюда мешок цемента, замесить раствор и возвести каменные стены. Не знал, что его творение когда-то станет тюрьмой для милой, нежной, удивительно доброй женщины…
