всего, что окончательно меняет наши отношения, задавая им совершенно другое направление.
Сначала мы выбираем подходящий день, назначаем на него выходной от стройки и отправляемся в лес, чтобы собрать дикую ежевику, которую Пит хочет использовать в своих пирогах. И, кажется, в тот день все идет просто идеально, начиная от погоды и заканчивая полянкой с бесконечными ягодными кустами, на которую мы набредаем всего спустя полчаса пути… Пока не случается приступ. Я слышу, как Пит роняет свой контейнер с ягодами, а, когда поворачиваюсь на звук, то он уже сидит на коленях, закрыв уши ладонями. И это слишком похоже на ту картину, которую я видела из окна своей спальни в первый день его возвращения домой, чтобы остаться равнодушно наблюдать со стороны.
Знаю, что Пит будет ворчать или даже разозлится, но не могу безучастно стоять, так что опускаюсь на колени рядом и беру его за руки, отводя их от лица. Всего на мгновение он весь сжимается и перестает дышать, а потом постепенно успокаивается и медленно открывает глаза, внимательно разглядывая наши руки перед собой.
И я уже жду в свой адрес очередную порцию упреков, когда Пит поднимает глаза и тихо говорит: «Спасибо», — прежде чем притянуть меня поближе и уткнутся лбом в плечо. В тот момент я не задаю ему все возникшие вопросы, но во время ночного чтения уже не могу удержаться и аккуратно прикрываю книжку, перетягивая внимание на себя.
— Объясни мне кое-что про приступы. И про охмор, — говорю я, и Пит сразу же измученно вздыхает, но все же кивает. — Ты должен научить меня, как себя вести и что лучше делать, чтобы помочь.
— Я по-прежнему считаю, что лучше держаться подальше, но этот ответ тебя не устроит, верно? — говорит он, и я уверенно киваю в ответ. — Тогда спрашивай, а я расскажу.
И я спрашиваю обо всем с самого начала, только в тот момент осознавая, что мы никогда толком не обсуждали его судьбу после моего выстрела в силовое поле. Несколько часов проходят за мучительными объяснениями и болезненной правдой, благодаря которой я узнаю гораздо больше, чем от Хеймитча в предыдущий раз.
Пит рассказывает, как вообще начались приступы, стараясь лишь вскользь упоминать пытки и издевательства, но я все равно вся покрываюсь мурашками, потому что воображение рисует слишком уж красочные картинки. Изо всех сил пытаюсь не показывать вида, и, к счастью, он не замечает моего внутреннего почти панического страха, потому что ему самому приходится погрузиться глубоко в себя. Возможно, в те самые уголочки сознания, возвращаться к которым не хотелось бы никогда в жизни.
Еще до того, как начать эксперименты с охмором, всех победителей довели до морального и физического истощения настолько сильного, что бороться не было уже никаких сил. Они наизусть знали вопли друг друга и других заключенных, находились в нечеловеческих условиях и постоянно ожидали новых пыток, которые чаще всего длились часами подряд.
— Сноу придумал отличную схему: когда не трогали тебя, то издевались над кем-то другим именно таким образом, чтобы остальным было и видно, и слышно, — говорит Пит, вздрагивая, и у меня сжимается сердце от того, насколько сильные эмоции вызывают эти воспоминания.
— Ты можешь не рассказывать, если это слишком, — бормочу я, и он кивает с легкой натянутой улыбкой, покрепче сжимая мою руку в своей.
— Я помню уговор, Китнисс, — заверяет он, но продолжает говорить спустя несколько глубоких вздохов.
Первой практически оставили в покое Энни, скорее всего, когда окончательно убедились, что она не была в курсе происходящего и не будет способна участвовать в интервью и видеороликах в поддержку Сноу из-за своего состояния, которое перестало быть стабильным еще задолго до революции.
Пита, которого начали пытать позже остальных, чтобы, по его словам, «сохранить товарный вид», тоже перестали вытаскивать из камеры несколько дней спустя. А вот Мейсон досталось сильнее всех. Мало того, что она единственная из их троицы была в курсе заговора победителей, так еще и вела себя в своей традиционной манере, огрызаясь и отказываясь идти на любые уступки. Однажды ночью ее выволокли наружу и забрали почти на сутки, а когда вернули, Джоанна молчала несколько дней подряд, забившись в самый угол, и начинала истошно орать каждый раз, когда слышала хотя бы малейший шум.
А потом миротворцы снова пришли за Питом и, вопреки ожиданиям, тоже увели из подземелья прямо в лабораторию, где все и началось.
Изначально приступы были только во время введения яда и прекращались, когда его действие заканчивалось, но с каждой новой «процедурой» связь между реальным и вымышленным миром терялась все сильнее. В первые несколько раз он с относительной легкостью приходил в себя и даже рассказывал Энни и Джоанне, которым «повезло» быть его ближайшими соседками, что ему внушают какой-то бред, заставляя в него верить, и что в моменте ему все кажется невероятно реалистичным. Чаще всего бред был именно про меня.
Это были бесконечные фальшивые ролики, кадры и записи моих переговоров с повстанцами, сделанные умельцами из Капитолия специально для того, чтобы разрушить Пита изнутри. С их помощью ему пытались внушить и то, что я изначально была в курсе происходящего и умело обвела всех вокруг пальца, и то, что лично посодействовала разрушению родного Дистрикта и смерти всех его родных, и то, что жестоко расправилась со всеми мне неугодными, включая многих наших знакомых.
Всего несколько дней потребовалось на то, чтобы Пит перестал понимать, где правда, а где вымысел. Энни все еще пыталась объяснять ему, что все это лишь происки Сноу, но верить её словам становилось все сложнее, ведь из-за яда любой вымысел казался полностью реальным.
Тогда он и начал кричать по ночам.
А еще несколько дней спустя кадры стали всплывать в памяти вне зависимости от того, находился Пит под действием охмора или нет.
Чем хуже ему становилось, тем более невероятные картинки вырисовывались в его сознании, полностью заменяя настоящие воспоминания. Вернувшись однажды после очередной порции яда в свою камеру, Пит отчетливо осознал, что всей своей душой мечтал прикончить меня любым возможным способом. Ведь именно я убила его братьев, отца и мать, была переродком, созданным специально, чтобы разрушить его жизнь, и сама отдавала приказы о том, чтобы его и других заключенных пытали и истязали как можно более изощренными способами.
Примерно тогда он перестал различать, где находится, и что с ним вообще происходит. Единственное, что осталось — это ненависть. Бесконечная и несдерживаемая, разрывающая голову изнутри, приносящая физическую боль из-за того, что ее некуда, а,
