сумасшествием в том смысле, который судья и я имели в виду. После двух часов беседы я был совершенно уверен: если в ее мозгу и блуждают какие-то безумные идеи, я не сумел их выявить. Поэтому я отступился — и попрощался с ней.
Она встала, чтобы уйти. По пути к двери она повернулась и благословила меня во имя Святого Духа.
— Значит, у вас есть полномочия меня благословлять? — спросил я.
И тут плотину прорвало. Полился поток религиозного бреда. Оказывается, избивая и ослепляя сына, она проделывала это, дабы изгнать из него дьявола. Последовала душераздирающая история о том, как дьявол обосновался внутри у ее сына и никак не желал его покидать — несмотря на все наказания, которым она годами подвергала своего отпрыска. Сын наверняка ужасно страдал как физически, так и душевно: ему приходилось выслушивать ее разглагольствования; уверения в том, что он — отродье дьявола, и так день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Он даже не мог кому-нибудь рассказать о том, что ему приходится переносить, — и из страха мести, и из-за своей преданности матери. По сути, он жил в какой-то домашней Северной Корее, и атмосфера безумия стала для него нормой. Бедный мальчик! Человеческие существа могут быть несгибаемыми и стойкими, если им позволят такими быть, но их также можно сделать хрупкими на всю жизнь. Когда в дальнейшем он будет оглядываться на свое детство — что он вспомнит, кроме этих ужасов? Как поступит государство, вынужденное оторвать его от матери? Предложит ему минимально возможное убежище, где он столкнется с равнодушием (как часто бывает в таких случаях), или же найдет какую-то сострадательную душу, которая бы заботилась о нем? Уж я-то знаю, на какой исход я бы поставил. И потом, не все можно исцелить или компенсировать состраданием.
Что касается матери, то я сочувствовал ей, хотя она и совершила ужасное злодеяние. Для нее сумасшествие стало настоящим вторжением, какой-то чужеродной силой, которая подчинила ее себе: это было что-то вроде одержимости демонами. Думаю, без этого сумасшествия она была бы хорошим человеком, со множеством хороших качеств.
В ее религиозной экзальтации (она верила, что является пророчицей и лишь выполняла заветы Господа, уничтожая глаз своего сына) проступали очертания целой жизни, полной унизительных несчастий. Я отчитался перед судьей (который наверняка порадовался собственной зоркости), и он направил ее в больницу на лечение. Если бы это лечение прошло успешно, оно избавило бы ее от бредовых идей, и она осталась бы просто женщиной, ослепившей своего сына в угоду безумным верованиям и разрушившей его детство. Если бы она прозрела, то поняла бы, какую катастрофу вызвала, и увидела бы свою экстатическую жестокость. Возвращение ее рассудка в нормальное состояние (если этого удалось бы добиться) следовало осуществлять очень тактично и следуя не готовым формулам, а интуиции; между тем именно умение действовать интуитивно в наших медицинских службах уничтожается.
Бедная женщина окажется на попечении длинной череды «специалистов по психическому здоровью», каждый из которых попросит ее поведать о том, что она совершила, и в этом будет столько же желания (или способности) помочь ей, сколько и страстного (но праздного) любопытства или даже садизма. К ее вере в то, что Господь давал ей прямые наставления, окружающие всегда будут относиться в лучшем случае снисходительно, а в худшем — презрительно.
Помню, однажды я посещал мужчину средних лет в его сравнительно комфортабельном жилье. Прежде у него была многообещающая карьера. К несчастью, затем у него возникли параноидальные бредовые идеи, и он годами полагал, что находится в центре всемирного заговора. Он верил, что за ним постоянно наблюдают некие правящие миром силы и что они с самого начала вынесли ему своего рода смертный приговор.
На каминной полке у него стояла фотография миловидной женщины лет тридцати с чем-то и двух хорошеньких девочек.
— Кто это? — спросил я у него.
— Жена и дочки. Я их пятнадцать лет не видел.
Их отпугнуло его помешательство. Жена ушла из соображений самозащиты — и ради детей (она забрала их с собой). Вероятно, потом она снова вышла замуж. Возможно, кто-нибудь обвинит ее в том, что она вот так совсем бросила мужчину из-за болезни, в которой он не повинен. Однако, быть может, постоянный контакт лишь продлил и углубил бы их мучения.
— И хорошо, что не видел, — добавил он. — Если бы они хоть как-то со мной контактировали, им бы грозила опасность.
Видимо, он считал, что его таинственные враги (кем бы они ни были) замыслили погубить не только его самого, но и его жену и дочерей, а он слишком любил их, чтобы подвергать риску подобной участи. В его сознании они навеки застыли в тех условиях и в том возрасте, в каких они запечатлены на этом снимке. Таким образом, для него они пребывали в состоянии постоянного и неизменного счастья, и это, в свою очередь, делало его почти счастливым — если бы только не этот чудовищный заговор против него. Но и существование такого заговора приносило ему некоторое удовлетворение. Если вас преследуют, стало быть, вы личность довольно значительная, а уж если этим занимаются силы, правящие миром, вы a fortiori[63] являетесь персоной весьма важной.
Я решил, что лечить его не следует. Кем бы он был без своих безумных иллюзий, даже если бы его удалось от них избавить? Я сомневался, что это удастся, в то же время, как известно, у лекарств есть вредные побочные эффекты. Без своих бредовых идей он остался бы средних лет душевнобольным, который разрушил свою семью собственными безумными идеями и который безвозвратно растратил свою человеческую сущность на всякие нелепости.
Возможно, мы все делаем что-то в этом роде. У кого из нас никогда не бывает иллюзий или даже бредовых идей, без чего жизнь казалась бы нам лишенной смысла? Мы не в состоянии вынести «слишком много реальности».
Одна из таких иллюзий (или бредовых идей?), свойственных людям вроде меня, — представление о нашей незаменимости. Мы словно бы считаем, что мир (или по крайней мере те институты, где мы работаем) наверняка развалится без нас. К нашему великому огорчению, такого никогда не происходит. Все это преспокойно движется дальше и без нашего участия. Каждый человек — словно камешек, брошенный в пруд: пробежала рябь — и вот ее уже нет. «Здесь лежит тот, чье имя было начертано на воде»: если это верно в отношении Китса, как насчет нас с вами?
Мне очень нравилось, что в тюрьме от меня зависят другие люди (ну
