меня, возбуждали больше любых слов. Глаза, неотрывно смотрящие на меня — спокойные, тяжелые. Два холодных зимних солнца — которые все равно радуют, хоть и не греют…
Мои раздвинутые ноги на подлокотниках кресла. Его негромкий голос — как закадровый текст к картинке, проецируемой у меня в голове. Мягкие, но настойчивые движения вибратора в двух податливых текучих дырочках.
Я видела отчетливо — в соответствии с тем, что он говорил, — ее, такую, как на той фотографии. Молодую, немного широкобедрую, большеглазую. В клетчатом, слишком простом, чтобы быть недорогим, платье. Он начал свой рассказ издалека, и я поставила свой вибратор на самую низкую скорость, собираясь сначала проникнуться настроением, а потом уже начать чувствовать. Я видела ее, приходящую с работы — она в газете работала, в отделе писем, в большом женском коллективе. Приходящую, целующую в щеку мужа — но как-то очень долго целуя, нежно, не так, как всегда. И шепчущую сладко, что сегодня она хочет, чтобы они занялись этим — прямо сразу после ужина. Бокала красного вина и легкого салата. Или даже перед ужином — и она хочет, чтобы сегодня все было по-другому, она готова, действительно готова.
Вибратор переключился на следующую скорость. Они лежали в постели. Она — в прозрачном белом халате, наброшенном интимно на голое, влажное после душа тело. Он — абсолютно обнаженный, ласкающий ее медленно, гладящий грудь, целующий шею. Ее слабый стон, непривычный, немного неестественный, но наконец-то вылетевший из ее покрасневшей души. Первый, но совсем не последний — один из тысячи стонов, которые должны раздаваться в течение этого великолепного вечера.
Потом он начал приподниматься, и то твердо набрякшее, что было у него между ног, повисло над ее раздвинутыми ляжками восклицательным багровым знаком — только знаком, положенным набок, указывающим путь хозяину, указывающим место восклицания. Черно-красное, из плоти и волос, место. Клейко раздвинутое, ждущее, замирающее.
— Не знаю, откуда она это взяла — может, на работе кто рассказал, там женщин много было. Наверняка делились подробностями интимной жизни. Но я, короче, в нее войти пытаюсь — злобясь немного, потому что не понимаю, что во всем этом нового, а она вдруг ноги сдвигает. «Я хочу по-другому». И переворачивается на бок, и на попку мне показывает…
Я дрожащими пальцами нашла следующую кнопку — обещающую мне наслаждение на космической скорости. Но мысли текли плавно, и я как космонавт была, летящий в корабле, оставляющий позади миллионы лет, а думающий о рюмочке яичного ликера и одном маленьком сухом пирожном. Я видела ее — такую, как он говорил. Перевернувшуюся на бок, поджимающую колени к груди. Смотрящую на него из-под блестящей каштановой пряди, немного вьющейся. Видела ее пальчик — с тонким платиновым кольцом, с красным ногтем. Массирующий маленькую розовую дырочку — почти незаметную. Втянутую внутрь ее крепкого влажного тела.
Эта дырочка меня больше всего тревожила. Я и сама начала постанывать. Мне казалось, что жесткий фиолетовый отросток во мне потерял управление и действует сам, втискиваясь глубже, и дергается и трясется, и рвет тело на части. А я думала о дырочке — о том, что она для меня олицетворяет.
Мне казалось почему-то, что эта дырочка, такая вот маленькая, с расходящимися лучиками складок, с заветной темнотой в глубине — это признак инородности этой женщины. Признак того, что она не совсем женщина, что она какая-то кукольная, игрушечная. Словно какой-то великий мастер, закончив изготовление куклы, вложил ей внутрь что-то очень важное, подарок, записку, драгоценности. Или божественную душу, или острый ум. Или фантастическую сексуальность. И, вложив, стянул на себя целлулоидные кусочки, связал их в аккуратный узелок, покачивая головой довольно. И ловко, опытно так просунул его внутрь, оставив на поверхности только странные складочки да почти незаметное отверстьице.
Я была земная. Во мне не было совершенно ничего инородного — кроме, пожалуй, странной тяги к бывшей жене собственного любовника. И я прошептала тихо в какой-то особенно нестерпимый момент, почти не видя его вспотевшими от страсти глазами, прошептала, чтобы он совсем чуть-чуть подождал. «Я сейчас… Сейчас…»
…Он продолжил рассказ немного позже. Принеся мне стакан воды с лимоном и со льдом, улыбаясь. В его глазах не было восхищения — только веселость и интерес. Он взял двумя пальцами мой вибратор и рассматривал сливочные разводы на нем. А потом подошел ко мне и протянул, показал, чтобы я их слизала. Он знал, что я люблю свой запах и свой вкус. А мне казалось, что этот запах принадлежит ей.
— Прости, милый. Ты очень красочно рассказывал… Так и что было дальше?
— По-моему, ты кончила тогда, когда у тебя не было на это причин. Я даже не дошел до самого главного. А с другой стороны, может, это и лучше — потому что я мог отбить у тебя все возбуждение.
— Пожалуйста, продолжай…
Его рассказ был жесток — как бывает жестока реальность. У кроткого ангела вырастали бараньи рога, и он начинал толкать шаткие ворота, за которыми жила слабая и неокрепшая семейная жизнь со своими болезненными детьми — сексом, пониманием, уютом и радостью. Он толкал и пробивал их в итоге, и впирался на лужайку с короткой еще травой, топча детей безжалостно, ломая ноги матери, роняя ее в неглубокую лужу.
Короче, она перевернулась на бок и указала ему на попку. Красным ногтем. А он, втайне восхищаясь ее мужеством, начал ласково гладить ее и проникать, готовить ее к процедуре, для неподготовленных неприятной, больше похожей на ненужную жертву. Вроде жареного мамонта, которого не съедает не голодное вовсе божество. И он тухнет, медленно и зловонно, вызывая ненависть к божеству у охочих до пищи первобытных людей и нежелание ему поклоняться — потому что не оценило.
— Не надо так долго трогать, — простонала она жалобно, — мне больно. Давай скорее.
— Нужен крем — тогда будет не так неприятно, — так он сказал.
И отшатнулся непонимающе, когда она подпрыгнула буквально, полоснув острыми дисками зрачков по лицу, сжалась, закрылась простыней. Перебросила к его глазам мост злобы, отчаяния, подозрения.
— Нет. Я так не хочу. Зачем это еще крем? Не надо меня там мазать…
— Подожди, куда ты? — Он пытался поймать ее шутливо, отползающую, жмущуюся к спинке кровати.
— Не надо. Я уже не хочу. И живот болит. Давай завтра…
Он ничего не понимал, пытался гладить, успокаивать. И натыкался на ее выставленные вперед худые руки, как на частокол, призванный сберечь, оградить ее от посягательств. Прикурил нервно, выпустил дым, пытаясь прийти в себя — сердце стучало от всплеска эмоций, раздражения, злости.
