– Как тебя зовут? – спросил он моего товарища. Он говорилскоро, резко, отрывисто и, очевидно, хотел произвести на нас впечатление.
– Такой-то.
– Тебя? – продолжал он, обращаясь ко мне, уставив на менясвои очки.
– Такой-то.
– Унтер-офицер! сейчас их в острог, выбрить в кордегардиипо-гражданскому, немедленно, половину головы; кандалы перековать завтра же. Этокакие шинели? откуда получили? – спросил он вдруг, обратив внимание на серые капотыс желтыми кругами на спинах, выданные нам в Тобольске и в которых мы предсталипред его светлые очи. – Это новая форма! Это, верно, какая-нибудь новая форма…Еще проектируется… из Петербурга… – говорил он, повертывая нас поочередно. – Сними нет ничего? – спросил он вдруг конвоировавшего нас жандарма.
– Собственная одежда есть, ваше высокоблагородие, – отвечалжандарм, как-то мгновенно вытянувшись, даже с небольшим вздрагивание. Его всезнали, все о нем слышали, он всех пугал.
– Все отобрать. Отдать им только одно белье, и то белое, ацветное, если есть, отобрать. Остальное все продать с аукциона. Деньги записатьв приход. Арестант не имеет собственности, – продолжал он, строго посмотрев нанас. – Смотрите же, вести себя хорошо! чтоб я не слыхал! Не то… телес-нымна-казанием! За малейший проступок – р-р-розги!..
Весь этот вечер я с непривычки был почти болен от этогоприема. Впрочем, впечатление усилилось и тем, что я увидел в остроге; но овступлении моем в острог я уже рассказывал.
Я упомянул сейчас, что нам не делали и не смели делатьникакой поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Ноодин раз, однако, попробовали сделать: я и Б-кий целых три месяца ходили винженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и сделалоинженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было, знали, ноделали вид, что не знали. Это случилось еще при командире команды Г-ве.Подполковник Г-ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго, – если неошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, – и уехал в Россию, произведянеобыкновенное впечатление на всех арестантов. Его не то что любили арестанты,его они обожали, если только можно употребить здесь это слово. Как он этосделал, не знаю, но он завоевал их с первого разу. «Отец, отец! отца не надо!»– говорили поминутно арестанты во все время его управления инженерною частью.Кутила он был, кажется, ужаснейший. Небольшого роста, с дерзким, самоувереннымвзглядом. Но вместе с тем он был ласков с арестантами, чуть не до нежностей, идействительно буквально любил их, как отец. Отчего он так любил арестантов –сказать не могу, но он не мог видеть арестанта, чтоб не сказать ему ласкового,веселого слова, чтоб не посмеяться с ним, не пошутить с ним, и, главное, – никапли в этом не было чего-нибудь начальственного, хоть чего-нибудьобозначавшего неравную или чисто начальственную ласку. Это был свой товарищ,свой человек в высочайшей степени. Но, несмотря на весь этот инстинктивныйдемократизм его, арестанты ни разу не проступились перед ним в какой-нибудьнепочтительности, фамильярности. Напротив. Только все лицо арестантарасцветало, когда он встречался с командиром, и, снявши шапку, он уже смотрелулыбаясь, когда тот подходил к нему. А если тот заговорит – как рублем подарит.Бывают же такие популярные люди. Смотрел он молодцом, ходил прямо, браво.«Орел!» – говорят, бывало, о нем арестанты. Облегчить их он, конечно, ничем немог; заведовал он только одними инженерными работами, которые и при всех другихкомандирах шли в своем всегдашнем, раз заведенном законном порядке. Разветолько, встретив случайно партию на работе, видя, что дело кончено, не держит,бывало, лишнего времени и отпустит до барабана. Но нравилась его доверенность карестанту, отсутствие мелкой щепетильности и раздражительности, совершенноеотсутствие иных оскорбительных форм в начальнических отношениях. Потеряй онтысячу рублей – я думаю, первый вор из наших, если б нашел их, отнес бы к нему.Да, я уверен, что так было бы. С каким глубоким участием узнали арестанты, чтоих орел-командир поссорился насмерть с нашим ненавистным майором. Это случилосьв первый же месяц по его прибытии. Наш майор был когда-то его сослуживец. Онивстретились после долгой разлуки и закутили было вместе. Но вдруг у нихпорвалось. Они поссорились, и Г-в сделался ему смертельным врагом. Слышно былодаже, что они подрались при этом случае, что с нашим майором могло случиться:он часто дирался. Как услышали это арестанты, радости их не было конца.«Осьмиглазому ли с таким ужиться! тот орел, а наш…», и тут обыкновенноприбавлялось словцо, неудобное в печати. Ужасно интересовались у нас тем, ктоиз них кого поколотил. Если б слух об их драке оказался неверным (что, можетбыть, так и было), то, кажется, нашим арестантикам было бы это очень досадно.«Нет, уж наверно командир одолел, – говорили они, – он маленький, даудаленький, а тот, слышь, под кровать от него залез». Но скоро Г-ков уехал, иарестанты опять впали в уныние. Инженерные командиры были у нас, правда, всехорошие: при мне сменилось их трое или четверо; «да все не нажить уж такого, –говорили арестанты, – орел был, орел и заступник». Вот этот-то Г-ков оченьлюбил всех нас, дворян, и под конец велел мне и Б-му ходить иногда вканцелярию. По отъезде же его это устроилось более правильным образом. Изинженеров были люди (из них особенно один), очень нам симпатизировавшие. Мыходили, переписывали бумаги, даже почерк наш стал совершенствоваться, как вдругот высшего начальства последовало немедленное повеление поворотить нас напрежние работы: кто-то уж успел донести! Впрочем, это и хорошо было: канцеляриястала нам обоим очень надоедать. Потом мы года два почти неразлучно ходили с Бмна одни работы, чаще же всего в мастерскую. Мы с ним болтали; говорили об нашихнадеждах, убеждениях. Славный был он человек; но убеждения его иногда былиочень странные, исключительные. Часто у некоторого разряда людей, очень умных,устанавливаются иногда совершенно парадоксальные понятия. Но за них столькобыло в жизни выстрадано, такою дорогою ценою они достались, что оторваться отних уже слишком больно, почти невозможно. Б-кий с болью принимал каждоевозражение и с едкостью отвечал мне. Впрочем, во многом, может быть, он был иправее меня, не знаю; но мы наконец расстались, и это было мне очень больно: мыуже много разделили вместе.
Между тем М-кий с годами все как-то становился грустнее имрачнее. Тоска одолевала его. Прежде, в первое мое время а остроге, он былсообщительнее, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третийгод жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многиминтересовался из того, что в эти года случилось на свете и об чем он не имелпонятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под конец, сгодами, все это как-то стало в нем сосредоточиваться внутри, на сердце. Углипокрывались золою. Озлобление росло в нем более и более. «Je hais cesbrigands», – повторял он мне часто, с ненавистью смотря на каторжных, которых яуже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их пользу на него недействовали. Он не понимал, что я говорю; иногда, впрочем, рассеянносоглашался; но назавтра же опять повторял: «Je hais ces brigands». Кстати: мы сним часто говорили по-французски, и за это один пристав над работами,инженерный солдат Дранишников, неизвестно по какому соображению, прозвал насфершелами. М-кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать. «Она стара, онабольная, – говорил он мне, – она любит меня более всего на свете, а я здесь незнаю, жива она или нет? Довольно уж для нее того, что она знала, как менягоняли сквозь строй…» М-кий был не дворянин и перед ссылкой был наказантелесно. Вспоминая об этом, он стискивал зубы и старался смотреть в сторону. Впоследнее время он все чаще и чаще стал ходить один. Раз поутру, в двенадцатомчасу, его потребовали к коменданту. Комендант вышел к нему с веселой улыбкой.
