еще одного видишь?
– Не пойдет, – опять завертел головой медведь. – Он от меня после такого зверства даже шкуры не оставит.
Иван Царевич с Яковом в полном молчании уставились на медведя. Тот поерзал на заду, глядя то на одного, то на другого.
– Чего?
Тишина. Только пристальные настойчивые взгляды, буравящие пуговки медвежьих глаз.
– Да вы чего, с ума спятили?
Опять никто ему не ответили, а во взглядах добавилось металла.
– С ума рехнулись? Да лучше я сам ему в когти дамся!
– Слушай, косолапый, – выдохнул Яков, сжимая кулаки.
– Это кто косолапый? Я? – поднялся на задние лапы медведь, расправляя плечи.
– Не пужай, пуганые мы, – отмахнулся от вставшего в позу медведя кузнец. – А только либо ты лезешь на дерево, – указал пальцем вверх кузнец, – и бросаешь сундук вниз, либо я самолично бужу енто чудище, – палец переметнулся на ничего не подозревающего Горыныча, – и тогда нам всем троим не поздоровится.
– Да на кой вам сундук проклятый сдался? – потряс лапами медведь.
– То не твоя забота.
– Но я должен знать, за что на смерть лютую иду!
– Смерть в нем Кощеева, понял?
– Да вы чего? Совсем того? – пуще прежнего струхнул медведь, сжавшись в комок. – Мало вам Горыныча огреть сундуком по башке, так еще и смертью Кощеевой! С огнем играете! Даже с двумя, – показал медведь два когтя и поиграл ими, но на Ивана Царевича с Яковом это не произвело должного впечатления. Вернее, произвело, только совершенно обратное, ожидаемому медведем.
– А что, хороший план! – развеселился Иван Царевич. – Кощеевой смертью да по мордасам другу его сердешному.
– Не-е, не согласный я, – чуть отступил медведь.
– Вот же дурное животное! – всплеснул руками Яков. – Тебе-то чго с того, шандарахнет сундук Горынычу по башке али нет? Да пока он отойдет, ты сто раз смотаться успеешь. Если вообче выживет.
– А если выживет и скоренько очухается? – осторожно уточнил медведь.
– Тогда сиди в ветвях и соловьем прикидывайся.
– Как-как? – не понял Михайло Потапыч.
– Сиди в кроне и не шурши, – пояснил Иван Царевич. – А мы уж с Горынычем сами как-нибудь сладим, коли ты трус такой. Если он сундук, конечно, переварить сможет.
– Я не трус! – взревел медведь, выставив острые когтищи, но прихлопнул пасть лапой, втянул короткую бычью шею и тихонько добавил: – но я боюсь.
– Я тоже боюсь, – безнадежно вздохнул Яков. – И он боится. Ан все едино дело делаем.
– Ну и дураки! – буркнул медведь, посмотрел на бугристый ствол дуба, безнадежно махнул лапой и полез на дерево.
Лез он тяжело, медленно, будто растягивал удовольствие и постоянно что-то недовольно ворчал под нос. Его длинные загнутые когти оставляли на коре дуба глубокие, рваные царапины. Но, как бы медведь ни оттягивал окончание подъема, а все-таки вскоре скрылся в кроне, шурша листвой и треща ветками. И вот ведь что странно, подумалось Иван Царевичу, снизу наблюдавшему за потугами медведя и его необъятным мохнатым задом, который тот пытался протиснуть в узкое пространство меж двух суков, ведь какой здоровый беззаботный сон у Змея Горыныча. Неужели он и в самом деле так уверен, что только его присутствия достаточно, чтобы к сундуку никто не приблизился на пушечный выстрел? Мания величия!
Между тем треск стих, сменившись натужным сопением с кряхтением пополам. Медведя отлично скрывала густая листва, но по дрожанию веток то тут, то там можно было запросто определить его местоположение. Ведь не зря же говорят: прет, как медведь!
Михайло Потапыч, все еще ворча и проклиная тот миг, когда связался с Иваном Царевичем – откуда он мог знать, чем дело обернется! – все-таки добрался до сунука.
Сундук висел меж двух громадных суков, прикованный к ним толстыми цепями. Был он не так огромен и страшен, и еще немного заржавел, но все равно внушал медведю благоговейный трепет – шутка ли, в нем хранилась смерть самого Кощея! От проседавших под грузным медвежьим телом суков сундук едва заметно покачивался и поскрипывал цепями. Медведь вытянул шею, глянул вниз и зажмурился, обхватив всеми четырьмя лапами сук, на котором лежал. Никто внизу, разумеется, не догадывался, что столь большой зверь может бояться высоты.
Случилось это с Михайло Потапычем еще в далеком детстве, когда величали его по-простому Мишуткой. Неугомонный он был, самоуверенный. Захотелось ему как-то меду, и, не спросивши родительского дозволения, полез Мишутка на высокое дерево и навернулся с него пребольно. С тех пор Михайло Потапыч зарекся лазать по деревьям. И мед есть заодно. Но рассказывал всем, будто у него диковинная аллергия на это лакомство. В какой-то мере оно, конечно, было правдой. Стыдно, но в чем он виноват?
Однако мало ему высоты, так еще и Горыныч внизу проклятый – вдвойне страшно. А вдруг промахнется с сундуком? Тогда точно только свистеть останется.
– Эх, была не была! – тихонько прорычал медведь и потянулся лапой к сундуку, стараясь не глядеть вниз, – не зря же лез, в конце концов!
Коготь скользнул по шершавой стенке сундука, и тот закачался сильнее. Над степью разнесся противный визгливый скрип цепей. Медведь застыл, глянув вниз округлившимися глазами. Нет, спит Горыныч сном младенца.
Опять Михайло Потапыч коготь протянул, и опять мимо, и в третий раз, и в четвертый. И тут взяла его злость на сундук проклятущий, на себя, на страхи свои да на Горыныча, под дубом развалившегося заодно. Сжал себя в кулак медведь, решительно передвинулся вперед по суку, потом еще чуть-чуть. Трещит щук, стонет, того и гляди медведь загремит сверху. Вместе с сундуком. Но нет, держится дуб, молодцом! Опять протянул коготь Михайло Потапыч, ухватился за звено цепи и потянул на себя.
Скрипит цепь, грохочет, сундук вовсю раскачивается, а медведь смотрит на него и млеет – страх свой старый победил! И до того ему по нраву забава та пришлась, что позабыл он про все на свете, даже про Горыныча. Лежит на пузе, цепь тягает: к себе, от себя, к себе, от себя. Здорово! И вдруг сундук сползать с цепей начал, потому как только дурень распоследний мог устроить такой сундучище на перекрестье цепей. Загрохотала цепь, дернулась, сундук с нее сполз да вниз ухнул.
Медведь мгновенно в себя пришел, глаза зажмурил, опять в ствол вцепился. Только и успел подумать: «Ох, что будет!»
Бац!
– Ах! – как-то слишком театрально вскрикнул Горыныч, которому неподъемным сундучищем угодило точно по средней голове. Только и успел Змей, что лапы передние вскинуть.
Сундук, как на голове-то его угнездился, всем своим нешуточным весом опрокинул Горыныча вперед и мордой в землю ткнул, а сам сверху пристроился, будто уложил змея на обе лопатки. Понятное дело, Горыныч
