пополам, но довез. А ты что же? Только не говори, что не справишься, дружище. Сейчас, считай, было пробное занятие, и ты его легко прошел. А скоростные дороги здесь у нас повсюду. Гил бы убил в такой обстановке. Мой брат…
– Бро, – произнес он так тихо, что я невольно прислушался. – Твой брат мертв. А я – не твой брат, бро…
Броу вышел, всем своим весом уселся на капот, и я почувствовал, как задние колеса «Каталины» почти оторвались от земли.
В конце концов ко мне в окно постучал работник заправки и попросил переставить машину куда-нибудь в другое место. Мне было интересно – я любопытный человек, – куда Мина собралась с коллекцией игральных кубиков. Так что я решил подождать еще десять минут, хотя понимал, что скоро по-любому придется уезжать. Отъехал к краю дороги и встал между заправкой и соседним домом. Десять минут – напомнил я себе, и снова уставился в зеркало заднего вида.
Я всегда приписывал откровения в салоне автомобиля свойствам замкнутого пространства, но только теперь до меня дошло, насколько глупо было игнорировать тот факт, что зеркала расширяют пространство.
Из головы не выходил наш разговор с Броу в Вайоминге, когда я, можно сказать, из кожи вон лез, чтобы сделать из него американца. Его настрой стал беспокоить меня после выступления в Конкрите, штат Орегон. Во время матча зрители начали выкрикивать расистские оскорбления в его адрес. Дело было в том, что обстановка была накалена из-за кризиса в Иране, где боевики захватили заложников. А мы как раз выступали за «враждебную» сторону. Броу изображал этакого антиамерикански настроенного исламиста, и он, как мне показалось, отлично отыграл свою роль, доведя зал до белого каления.
Мы так работали уже не первый раз, но после того матча Броу зашел в раздевалку и стал развязывать свои борцовки в подавленном настроении. Я дал ему остыть, а уже потом, в машине, небрежно заметил, что если образ для него не подходит, то мы всегда можем применить другой. Я стал перечислять: «инопланетянин», «шпион», «хилер-новичок» и самый мой любимый – «доктор, помогающий покончить жизнь самоубийством». Для последнего у меня была заготовка-«финишер» – захват под названием «безболезненная смерть». Я, наверное, распространялся почти час. Наконец я сказал:
– Братан, это рестлинг. Здесь мы ограничены лишь нашей фантазией и ожиданиями публики.
У белых рестлеров выбор всегда больше – «герои» и «негодяи» имеют разные цели, мотивы и характеры. Для чернокожих предусмотрены лишь цепи и соломенные юбки, индейцы же сплошь изображают «благородных дикарей», которые и близко не похожи на настоящих индейцев. Мексиканцы выходят на ринг в масках и шляпах «мариачи». Смуглые люди, неважно, какой национальности, появляются в тюрбанах, халатах и туфлях с загнутыми носками.
Броу усмехнулся и назвал образы, припомнить которые вряд ли смог бы даже самый искушенный знаток: «Ра», «Шах», «Чудовище с Ближнего Востока» и «Убийца, мать его, Кебаб».
Я заметил, что наше искусство как раз и заключается в том, чтобы создавать и поддерживать образы. Во время поединка мы и есть то, кем кажемся публике. Наша работа – подчеркнуть в образе и без того очевидные черты.
– Бро, – спросил Аво. – Кому очевидные?
Тогда я и выдал ему всю правду про Джойс. Я не собирался делать этого, но вдруг начал рассказывать о письмах, которые Джойс писала моей матери, о ее неприятии смерти моего брата, о том, как я поговорил с ней в книжном магазине в Тусоне.
Меня никто не тянул за язык, но довольно скоро я раскрыл всю картину того безобразия, что мы с ней устроили.
После встречи в книжном магазине мне хотелось забыть о ее существовании навсегда. Однако после убийства Кеннеди я подумал именно о ней. Двадцать второго ноября шестьдесят третьего мы сидели с тремя рестлерами в номере мотеля в Сент-Клауд, Миннесота, и смотрели этот ужасный репортаж. Джеки Кеннеди с ее широко расставленными глазами всегда чем-то напоминала мне Джойс, а теперь, после того как она столь неожиданно и страшно потеряла своего мужа, их сходство стало совсем уж очевидным.
Мысль мелькнула и ушла, но позже, когда в номере отеля в Боулдере, штат Колорадо, совершили самосожжение монахи, после того как был убит Мартин Лютер Кинг, я заметил, что во всех таких случаях думаю о Джойс. Это взволновало меня. Постепенно я стал убеждаться, что Джойс и ее теория заговора, которая всегда казалась мне мрачной фантазией, не такая уж бессмысленная штука. Страна бунтовала, чернокожих рестлеров во время матчей в южных штатах дразнили с трибун петлями (я это и раньше видел, но не обращал внимания), чернокожим работягам плевали в лицо; я видел по ящику, как военные корабли изрыгали струи оранжевого напалма на мирные деревни; я прочитал отчет Джона Уайта о провокации в Тонкинском заливе [20]. Людей расстреливали в прямом эфире, и я подумал: «Боже мой! Моя страна способна на такое!» Они и вправду могли так поступить с Гилом. Идея Джойс больше не казалась мне теорией заговора, а скорее ключом к разгадке, ярким свидетельством безумия моей страны.
Во время пика общественной разобщенности, когда казались вполне возможными либо гражданская война, либо введение чрезвычайного положения, я снова вернулся в Тусон. Джойс я нашел в доме, сложенном из саманного кирпича, с тремя высокими кактусами во дворе. Дело было в семьдесят четвертом. Она неплохо зарабатывала на жизнь как целитель. Увидев меня, она сказала: «О, да ты сам себя покалечил». Ну, понятно, ведь у меня тогда была незалеченная травма шеи. Однако это ее замечание настолько благотворно подействовало на меня, что я подошел к ней и нежно обнял. Джойс обложила мою шею разнокалиберными камнями – известняком и кварцем. Я знал, что она малость не в себе, но, как мне показалось, тогда она еще могла себя контролировать. Джойс заявила мне, что поднялась надо всем, и теперь ей ничего не нужно, кроме чистой правды. Кристально чистой. Университетский диплом придавал ее делу вид некоторой научности, но я прекрасно понимал, что никакой она не целитель. И тем не менее она впечатлила меня. Бывшая девушка моего брата показалась мне отчаянной и храброй, как человек, который построил колодец в несуществующем оазисе, оазисе-мираже, и все еще надеется качать из него воду. А кто я такой, чтобы судить ее, – я, который зарабатывал себе на жизнь постановочными боями? Получив травму, я больше не знал, какая роль отведена мне в этой пьесе. В тот год у меня было катастрофически мало денег, и я провел
