провела рукой по лицу, ощутив вдруг запах лимона. Она взглянула на цветок: «Лимон… Сколько новых побегов у него пошло». Этот лимон из зернышка вырастила Галинка. Она заботливо поливала его. Защемило сердце — приходится отрывать ребенка от привычных, родных ему вещей.
Лиза подошла к чемодану, закрыла его. Взгляд упал на стол: может быть, еще что-нибудь взять, самое необходимое из Галинкиных вещей. Она увидела крошечные пинетки. Их Галинка носила, когда умела только ползать. Эту первую обувь дочурке купил Аркадий. Лиза закусила губы — тяжело!
«Правильно ли я поступаю?..»
Лиза прижала к груди маленькие пинетки из мягкой кожи. «Аркадий, мы не можем быть счастливы, пойми… ты чужой мне и в мыслях и в сердце».
Половина одиннадцатого. Пора будить Галинку.
Она прошла в комнату, где спала дочурка, на цыпочках подошла к ее кроватке.
Галинка спала, сбросив с себя одеяло.
Лиза потянулась к дочке, чтобы разбудить, но руки опустились. Слишком сладок и безмятежен был сон ребенка.
— Галусенька… Галчонок мой, проснись, — нежно затормошила Лиза дочурку. Та повернулась на другой бочок и продолжала спать. Тогда Лиза взяла ее на руки. Галинка открыла глаза.
— Галенька, хочешь поехать… на паровозе… далеко-далеко… Поедем?
— Поедем… — прошептала Галинка. Ресницы ее снова сонно опустились, она невнятно спросила: — А папа с нами поедет?
Лиза покачала головой.
— Нет, доченька, не поедет.
— А… па-ачему-у?..
— Папа потом приедет, — успокоила Лиза, убирая с глаз Галинки прядки мягких темных волос.
— Ну, тогда поедем, — оживилась на миг Галинка, но через минуту, свернувшись клубочком на коленях матери, она уже снова сладко и крепко спала.
Лиза бережно положила дочурку, прикрыла одеялом и, чувствуя, что теряет силы, склонилась на перила детской кроватки, ощутив лицом холодок железа.
«…А будет ли счастье с Максимом?..» Этот вопрос за последние дни не раз всплывал перед Лизой. И до сих пор она утвердительно отвечала на него. Почему? Потому, что Максим Говоров — совсем другой человек.
А Галинка? Они будут друзьями. Максим любит дочку Лизы.
На миг представился другой ребенок… он теряет отца, спит и ничего не подозревает…
«Тетя Лиза, какая вы хорошая!» — зеленые отцовские глаза мальчишки тогда восхищенно блестели. Андрейка и Галинка однажды расшалились вот здесь, в этой квартире, начали играть в жмурки. Галинка, спасаясь от Андрейки, вскочила на письменный стол, опрокинула настольную лампу. Лиза вбежала в комнату. У обоих детей был виноватый вид.
Она собрала осколки, сказала: «Продолжайте!»
Тогда Андрейка, глядя на нее, и произнес: «Какая вы хорошая, тетя Лиза!»
И вот она должна сделать несчастным этого ребенка.
Рушатся две семьи… А где что-то рушится — там не может быть счастья.
Максим, глядя на Галинку, будет думать об Андрейке… Он подойдет к Лизе, а вспомнит Нину Семеновну… Вспомнит не потому, что ее любит… Но он, естественно, будет беспокоиться, как эта, не приспособленная к труду, женщина воспитывает его сына…
«Нет, не может быть счастья… Максим, родной, мы ошиблись, когда мечтали о нем!..»
…Говоров шел в чужой дом за чужой женой. Испытывал ли он раскаяние, стыд? Нет, не испытывал. Он шел не за чужой женой, а за человеком, без которого не мог жить. Максим Говоров не умел отступать от своих решений, потому что к этим решениям он приходил путем долгих раздумий.
Он верил в Лизу и в себя.
«Счастье будет!»
…Раздался стук в дверь. Лиза выбежала в переднюю. Она остановилась, словно не решаясь приблизиться к Говорову.
Как в тумане, увидела она встревоженное, побледневшее лицо Максима Андреевича.
— Я не могу поехать с тобой. Прости меня, Максим.
Он молчал.
— Ты осуждаешь меня?
Говоров смотрел на нее немигающими удивленными глазами.
— Нет, не осуждаю, Лиза… — Он с ожесточением тряхнул головой. — Эх, слабость, человеческая… Только одного не знаю… Как мне без тебя… Прощай!
…До двенадцати часов Лиза не находила себе места. Она надевала и снимала пальто, подходила к кроватке Галинки и, не решаясь разбудить дочурку, отходила от нее. Но когда часы показали двенадцать, Лизе стало немножко легче. «Теперь уже все равно. Через десять минут отходит поезд…»
И вдруг до Лизы донесся отдаленный паровозный гудок.
«Уезжает!»
Она выбежала в темноту ночи, и ночь, глухая, безучастная, дохнула на нее осенней сыростью.
А поезд уходил. Освещенные окна его исчезали одно за другим.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Да, ветры бывают разные. Не только те, которые, не ломая, сгибали и разгибали упругие тонкие стебли травы тимофеевки на меже в родительском огороде. Бывает, налетают и такие, которые с корнем выворачивают деревья…
Нет уж давно тоненькой любознательной девушки Лизы Дружининой. Кое-где у ее глаз легли еле заметные (но заметные все же!) морщинки. Ветры жизненные коснулись и ее. Сгибали, разгибали, но самое главное — душу — не изломали.
По-прежнему, возвращаясь с своего участка, Елизавета Дружинина любит смотреть на вечернее небо, раскинувшееся за Соколовкой. За лесистыми горами разверзлось оно, убегает в беспредельную даль, и зовет, и манит за собой, и шепчет устами ветра: «Жизнь люби. Край родимый люби. Человека люби, Лиза».
2
— Вот и еще один торфосезон окончен, — сказал Шатров. — Доуберем сейчас этот, — он кивнул на разостланный по полю торф… — и заскучаем.
— Ой, сомневаюсь! — покачала головой Лиза. — Чтоб вы, Степан Петрович, да заскучали?
И она бросила взгляд на огромные жилистые руки Шатрова.
Марфуша Багирова, поймав взгляд Лизы, с грубоватой лаской коснулась этих рук.
— Хороши! Золотые… И зимой много дел сделают — и в механической, и в столярной.
Шатров засмеялся:
— Ох, и приятно старику, когда такие молодухи похваливают! — Взглянул на старинные серебряные часы на тяжелой цепочке. — Э, перерыв кончился. За штурвал, за штурвал, товарищ Багирова!.. Ничего, что ты областной депутат, а прикрикну, так не ослушаешься.
— Где уж тебя ослушаешься! — Марфуша ловко вспрыгнула на площадку агрегата.
Лиза нагнулась, взяла с поля торфяной кирпич.
— Хорошо просыхает твоя конструкция, — заметил Шатров. — Эта форма лучше, теперь я убедился. Да, ты слышала, Елизавета Егоровна, — он кивнул в сторону работающей машины, — наши-то Багировы весной думают из промышленности в сельское хозяйство податься.
Лиза встрепенулась:
— А что, Степан Петрович, ведь правильно! Я понимаю Багировых. Душа просится на другие поля. Хлеб выращивать! Вы знаете, я никогда в колхозе не работала, и вы с отцом хлеб не выращивали, — она тепло улыбнулась Шатрову, — мастеровые люди вы были… а, если понадобится, поеду в колхоз, в МТС.
Стояло бабье лето. Только кое-где осень поджелтила деревья.
Над участком, над лесом и дальними горами распахнулось синеватой бездной небо. В воздухе — прохлада…
— А если бы уехать!
— Вы что-то сказали, Елизавета Егоровна?
— Да нет… Всего
