колени. Взгляд на мужа поднять не смею.
— Прости, я ведь люблю тебя, очень люблю, — шепчу и пытаюсь обнять его колени, но Костя брезгливо отпихивает мои руки.
— Что ж, продолжай. — отходит чуть поодаль, — и выставляет вперед ногу в безупречно начищенном ботинке. — Любишь, говоришь? Тогда целуй…
— Что? — неверяще поднимаю глаза вверх, чтобы увериться в том, что не ослышалась, и холодею. Любимые губы снова искривились в издевательском оскале. На этом ожесточившемся лице больше нет ни следа человечности, былой нежности и любви. Только желание унизить и наказать. Он и правда хочет, чтобы я облизывала его обувь. Боже, меня же сейчас стошнит.
Я борюсь с собой, меня штормит, мысли разбегаются в стороны. Да, я виновата, но равносильно ли наказание степени вины? Разве недостаточно я уже наказана? Хочет меня окончательно сломать? Так пусть получает, что хочет. Если ему будет легче от этого.
Я больше не управляю собственным телом. Как бы со стороны наблюдаю, как мое лицо склоняется все ниже и ниже, пока губы не встречаются с кожаной поверхностью дорогой обуви.
— Еб… твою мать, — Костя отшатывается назад, — до чего ты докатилась, Тая? Где твоя гордость? На кого ты стала похожа? Да последняя панельная шлюха и то лучше тебя.
— Прости, прости, прости меня, — я по-прежнему стою на коленях, полируя взглядом пол. Каждое слово бьет подобно ножевому удару и я принимаю их один за одним. О, как же был прав тот человек, кто сказал, что моральное унижение гораздо страшнее, чем физическое насилие. Если бы Костя поднял на меня руку, избил до потери сознания, то мне было бы легче.
— Я женился на умной, честной, порядочной девушке. — а Костя все продолжает свою речь, изливая всю боль и горечь. — А кого сейчас я вижу? Безвольную тряпку, грязный кусок мяса, который даже пальцем тронуть противно! Да мне после твоих слюней два часа ботинки чистить придется.
Не знаю, сколько он бы так еще надо мной измывался, но его тираду прервал телефонный звонок. Белов отвлекся, взял трубку и вышел из кабинета. И только тогда я очнулась от морока, который все это время окутывал мое тело и сознание. Осознав свой вид и унизительную позу, испытала ужас и лютое отвращение к себе.
Все остальное я делала чисто на автомате. Поднялась, зашла в уборную, располагавшуюся в углу кабинета. Умыла лицо. Глаза в отражении очень напоминали персонажа какого-нибудь фильма ужасов — пустые, холодные, безжизненные.
Секунду назад оборвали все нити
Я больше не верю в любовь, извините
Жестокий урок.
Чтобы не пугать окружающих, натянула солнечные очки и покинула кабинет теперь уже бывшего мужа. К счастью, с ним самим я не столкнулась. С меня достаточно на сегодня унижений. Спустилась по лестнице и незамеченной выскользнула через запасной выход…
Дальше — сплошные провалы в памяти…
— Cтой, девочка моя, остановись, пожалуйста, хватит!!! — кто-то зовет, держит за руки, вырывая из темноты. — Потерпи, скорая уже едет…
Глава 45 Катарсис
Прихожу в себя сидя на диване в гостиной нашей с Костей квартиры. Мама обнимает меня, положив голову к себе на грудь и укачивая как младенца.
Что происходит? Как я добралась сюда? Что здесь делает мама? Когда она успела прилететь? А почему у меня руки в крови? Вопросы так и распирают мою бедную голову.
— Мам? — голос выходит слабым, как у умирающего котенка.
— Таечка, родная моя, — мама, судя по голосу, сама едва держится. — Что ты с собой делаешь? Зачем? А если бы я не успела вовремя? Как чувствовала, что возвращаться надо быстрее.
— Что произошло? — мутным взором осматриваю свои ладони. Они все в глубоких порезах, а местами из ран торчат осколки стекол. — Я ничего не помню. После того как…
— Что, Тая, что? Расскажи, бога ради. Что стряслось, пока меня не было?
— Я была у Кости, подписала документы на развод, а потом, потом… — Вспоминаю то унижение, которое пришлось вытерпеть от мужа, и начинаю рыдать. Горько и безутешно. Сбивчиво, взахлеб рассказываю все маме, хоть и стоило удержать это при себе. Но не могу. Клапаны больше не держат.
Мою исповедь прерывает приезд врачей. Мне вкалывают успокоительное и уводят в машину, мама едет рядом, поглаживая по голове, шепча что-то утешительное.
В больнице начинают обрабатывать раны, вытаскивать стекла. Ощущения очень неприятные, но на душе гораздо больнее, поэтому я даже не морщусь при виде окровавленных осколков. Врач расспрашивает меня о том, что произошло, но я молчу.
Воспоминания приходят, но обрывками. Они мутные, нечеткие. Так бывает, когда смотришь сквозь грязное стекло.
Прикрываю глаза и вижу, как захожу в квартиру, как сползаю по стене на пол, сворачиваюсь в клубочек. По глазам струятся горячие слезы, а из горла рвутся крики.
«Будь ты проклят, Ковалевский, будь ты трижды проклят!!! Надеюсь, однажды ты будешь подыхать так же, как я сейчас. Ненавижу тебя, ненавижу!».
Не знаю, зачем это делаю. Все равно эти полные муки слова никто не услышит. Но продолжаю исторгать из себя проклятия вперемешку со слезами.
И это вроде бы помогает. Постепенно приступ стихает и я улиткой ползу в ванную. Долго смотрю на себя в зеркало, пока не накрывает новой волной. Теперь уже волной отвращения и ненависти к самой себе. К своему проклятому телу. Снова и снова проигрываю в голове последние слова мужа и во мне что-то ломается. Громко, с хрустом, с надрывом.
Потом в голове появляются и другие голоса, но я уже не разбираю кто из них кто. Где Сашка, а где Костя. Понимаю лишь одно — я паршивая дрянь, грязная шлюха, которая не заслуживает человеческого отношения к себе. И эту дрянь надо наказать. К чему я и приступаю с особым рвением.
Чем-то тяжелым разбиваю зеркала, одно за другим, руками выдираю осколки, раздирая плоть, при этом боли не чувствую. Да и кровь воспринимаю как яркую красную гуашь. Из ванной перехожу в гостиную, спальню, продолжая свой кровавый ритуал. Крушу на пути все, в чем вижу свое отражение.
Под конец выдыхаюсь, падаю на колени в кучу осколков и замираю. В голове роятся нехорошие мысли. Додумать их, к счастью, не успеваю. Громкий крик бьет по ушам, а материнские руки притягивают к себе, удерживая на самом краю пропасти.
Все это я вспомнила, но рассказывать, естественно, не буду никому. Даже матери. Я замыкаюсь в себе и ничего больше не говорю. Позволяю проводить над собой манипуляции, вкалывать себе лекарства, но не более того.
Все то же самое длится и в последующие дни.
