В это время Света Тецкая, весь спектакль невидимая зрителям (из-за чего ей приходилось всё второе отделение стоять на четвереньках) и прятавшаяся за тёмно-зелёными кулисами, из которых вырастали декорации, тянула за нитки, на которых висели многочисленные редакционные бумаги. И они с тихим шелестом слетали, подобно осенним листьям, на пол – как всё случайное и наносное, что обязательно облетит, оставив образ великого человека в первозданности, в подлинности. Финальная метафора, как написал критик в «Вечернем Чердачинске», «делала послевкусие особенно мощным» и многих трогала до слёз.
Конечно, зрители не плакали (подлинно молодёжный театр, кажется, не предполагает слёз), но многие выходили словно бы очищенные. С головы и до ног заново одухотворённые. На генеральный прогон Вася позвал маму, папу и Ленточку (им всем понравилось – они никогда не видели сына и брата в цилиндре, говорящего с неестественными интонациями), а на премьеру – сначала Марусю, чтобы предъявить «отчёт о проделанной работе», так как в последнее время они не виделись, даже не перезванивались.
Тургояк изо всех сил делала вид, что активно готовится к сессии, а Вася, соответственно, к премьере.
Под тёмною водой
Часто свой интерес путают с чужим и тем более всеобщим. Захваченный постановкой, Вася, вполне естественно, считал, что этот спектакль, выстроенный С.С. по нарастающей, обязан нравиться всем, но Тургояк лишь вежливо пожала плечами. Он-то боялся, что азартная Маруся, увлечённая столь очевидным творческим результатом, тут же попросится в труппу. И тогда ему придётся выкручиваться сразу с двумя дамами (хотя с Катей у него вообще ничего, даже намёка, только хорошие, очень хорошие, дружеские отношения). Напредставлял заранее. Тургояк, конечно же, зафиксировала, что во время редакционной летучки, превращённой в судилище, Вася всё время сидит на сцене рядом с очевидной симпатизанкой, хотя и недотрогой по конституции, вот и подвесила свои оценки бесконечным многоточием.
Вася поначалу не хотел Тургояк звать, думал, что она гений проницательности и мгновенно раскроет все его тайные намерения, поэтому для начала зашёл с билетом к Пушкарёвой. Та только фыркнула ему в лицо так, что брызги полетели, ещё она в самодеятельный театр не ходила. Тем более уже подшофе.
– Вася, а что, там наливают? Шампусика? Премьера же всё-таки?
Теперь политика казалась ей неинтересной, вычурной и максимально надуманной перед лицом реальных вызовов и проблем, которыми живёт настоящая, а не придуманная молодая чердачинская женщина.
– По земле, по земле, молодой человек, ходим!..
Ну, то есть важно собственные дела устраивать, а не мыслить умозрительными отвлечённостями. Пушкарёва считала повышенную политизированность нынешнего населения старым советским пережитком, понятным, когда дальше ничего не светит, кроме коммунизма. Теперь же, когда открылись практически безграничные возможности – да для всего, западать на политику (и прочие совковые дела) – только время терять. Лена встала в позу многоопытного преподавателя, втолковывающего юнцу прописные истины.
– Не понимаю, искренне не понимаю, как можно тратиться на то, что невозможно потрогать, на то, что не приносит тебе никаких дивидендов? Давай-ка уже, что ли, спускайся, небожитель, к нам, грешным материалистам… Думай о себе, о своей собственной жизни…
Над тёмною водой
Ходить по земле, однако, не получалось: Вася летал как на крыльях и настолько запустил учёбу, что чуть было не вылетел из университета. Если бы это произошло, не вмешайся Пушкарёва, устроившая переэкзаменовку, Вася не сильно бы и расстроился – ему всерьёз казалось, что в «Полёте» он нашёл дело жизни. Хотя за него не платили денег, Вася считал, что со временем и эта сторона каким-то волшебным образом наладится. И ему, как немногим избранным, получится совместить приятное с полезным.
Замечая, как сын теряет голову, всё сильнее углубляясь в самодеятельность, мама вспомнила однажды боксёра Фугаева, который был уверен, что к сорока-то годам он уже точно получит Нобеля. С его умом и талантами это же так просто. Вместо того чтобы задуматься, Вася рассмеялся маме в ответ: откуда в его жизни взяться Нобелевской премии? Он же не занимается ни литературой, ни экономикой, ни медициной, а мир во всём мире установился давным-давно, причём настолько прочно, что, видимо, скоро эту устарелую Нобелевку и вовсе отменят.
– Отменили же все эти дурацкие Ленинские премии! А теперь ходят слухи, что даже звания отменят. Не будет больше «народных артистов». Представляешь? Да что звания и ордена, прописки скоро не станет, как не стало этих унизительных выездных виз, ещё совсем недавно казавшихся такими незыблемыми!
Обеты любви
Вася выходил на сцену лишь в прологе и оказывался под светом прожекторов на пару минут для того, чтобы с каждым спектаклем всё отчётливее чувствовать, как на некоторое время превращается в другого человека. Сначала трудно было играть, оставаясь самим собой. К тому же он оказался зажат, что сильно веселило Софу.
Она его даже ехидно высмеяла, чтобы помочь сдвинуться с мёртвой точки. Вася наблюдал, что язвительное замечание С.С., запущенное ему в лицо, мгновенно разрослось среди студийцев в ветерок отеческой травли. Он увидел, что ребята тут же подхватили начальственный порыв, на время словно бы спустив эмоции с узды – как это и полагается в больших и дружных коллективах, насыщенных подспудными течениями.
