Это длинный рассказ. Практически повесть. Лет в семь я прочитал воспоминания Николая Николаевича Миклухо-Маклая. И захотел туда. На землю Маклая — в Папуа-Новую Гвинею. К папуасам. Я представлял себе, как буду дружить с ними. Отваживать от язычества. Как у меня будет хижина. А в ней запас патронов для имитации грома и молнии. Спирт для фокуса с горящей водой. И коллекция перьев казуара.
Мелькнули годы, и самолет понес меня к Маклаю.
Москва — Дубай. Дубай — Дели. Дели — Джакарта. Джакарта — Сурабайя. Сурабайя — Сулавеси. Сулавеси — Саронг. Саронг — Мисол. Мисол — Кофиау.
Жить мы должны были на корабле. Хорошо. На пирсе сели в длинную деревянную лодку, выкрашенную синей масляной краской. Туда скинули весь наш багаж. Просто лодка. Каюты нет. Палубы нет. Немного течет. Мотор от газонокосилки. Капитан — черный голый человек с порыжевшими от морской соли волосами-пружинками. В синих трусах. Зубы у него ярко-оранжевые с кровавым оттенком. Это от бетеля. Он жует цветы бетельного перца с негашеной известью. Оттого зубы меняют цвет.
Сели. Едем по морю-океану. Я думаю о том, как долго плыть. А еще ведь корабль впереди. Выходим в открытое море. Волна усиливается. Капитан стоит на корме и ногой управляет мотором-рулем. Берега не видно. Час. Два. Три. Пять.
ПРИШЛА В ГОЛОВУ МЫСЛЬ! ЭТО И ЕСТЬ НАШ КОРАБЛЬ! ЗДЕСЬ ЖИТЬ-ТО И ПРИДЕТСЯ…
Капитан молчалив. На лодке есть еще юнга. Очень неприятный тип. Многоречивый. Его не смущает, что мы не понимаем друг друга. Как и большинство индонезийцев, он уверен, что все обязаны понимать его язык. Он не дает покоя, буквально. Трогает пальцами камеры. Открывает и закрывает «молнии» на сумках. Показывает пальцем вдаль с возгласами. Чешется. Трогает мои татуировки, щекочет пальцами по рисункам, как муха. Он уже сожрал всю нашу еду и подбирается к аварийному запасу воды. Пытался проникнуть в мою аптечку, но я его спугнул, показав нож. Через час мы собрали совет. Что делать с нервным гадом?
Олег предложил выбросить за борт. Мы отвергли это заманчивое предложение, так как юнец мог быть дорог хозяину лодки, а в таком случае пришлось бы избавиться и от него. А он не бесил пока. В конце концов было решено лечить медикаментозно.
Я, нарочито облизываясь, открыл аптечку. Извлек оттуда конвалюту димедрола. Достал таблетку и сделал вид, что хочу ее проглотить. Олег выхватил у меня таблетку из рук и отломал кусочек. Ребята демонстративно стали выпрашивать. Мы все проглотили по крупинке. Каждый изобразил блаженство. Я небрежно положил конвалюту на шпангоут и отвернулся, изобразив дрему. Через минуту супостат уплел девять таблеток, аккуратно положив на место пустую бумажку. Спустя пять минут полегчало. Малыш замедлился. Через двадцать минут он спал сном праведника, свернувшись калачиком, как кот, на носу лодки.
Мы были очень довольны. Но напрасно. Малыш оказался штурманом.
А проспал он три дня. В экваториальных широтах темнеет быстро. Скоро стало темно так, что вытянутой руки не видно. Волна усилилась, уже перехлестывала через борт. Мы решили экономить налобные фонари. Остался один у оператора-постановщика. Я черпал воду обрезком канистры из-под машинного масла. Но каждая следующая волна сводила мои усилия к нулю. Юнга спал.
Капитан уже никуда не плыл, он просто доворачивал лодку носом к волне. Экономил топливо. Стало понятно, что мы потерялись в теплых черных водах.
Уже под утро мне удалось сориентироваться, и мы пристали к небольшому острову. В маленькой бухте встали на якорь. Было решено после такой ночи поспать. Лежать на шпангоутах в луже — удовольствие небольшое. Но мы уснули сразу. Утренняя прохлада очень способствовала хорошему сну, так как днем температура доходила до сорока двух градусов по Цельсию. А в лодке под прямым солнцем и того больше. Вода тридцать пять градусов. Банная жара сохраняется до середины ночи. Это очень мешает даже тем, кто к такому положению вещей привык.
МНЕ СНИЛИСЬ ПЛОХИЕ СНЫ. МИР ПЕРЕВОРАЧИВАЛСЯ. Я БЫЛ ВЫНУЖДЕН СТОЯТЬ НА ЛОКТЯХ. ПОТОМ НА ПЛЕЧАХ. ПОТОМ НА ГОЛОВЕ. ЭТО НЕУДОБНО. НЕБО БЫЛО ТВЕРДЫМ. С ЗАНОЗАМИ И ГВОЗДЯМИ. СОН СОПРОВОЖДАЛСЯ ПЕСНЕЙ: «ПОСТАВЛЕНЫ КОГДА-ТО, А СМЕНА НЕ ПРИШЛА…»[5]
Терпеть было уже невозможно. Я открыл глаза и понял, что стою на голове. Лодка, в которой я уснул поперек, лежала на берегу. На боку. Борт, где была моя голова, — на песке. А противоположный, с ногами, смотрел в небо. Спросонья я ничего не понял. Брезжил рассвет, и на фоне фиолетового неба я увидел силуэт исхудавшего печального демона с козлиной бороденкой. Он сидел по-турецки на бушприте. Я не сразу узнал своего вечного спутника Титова. Он сообщил сразу несколько известий. Первое: шторм кончился. Второе: начался отлив, мы на мели (во всех смыслах). Третье: эта лодка и есть тот корабль, на котором мы рассчитывали жить.
