Книга Смерть со школьной скамьи - Геннадий Сорокин

Когда я возвращался домой, уже смеркалось. Мелкий нудный дождь, ливший с небольшими перерывами почти весь день, прекратился.

От остановки до общежития мой путь пролегал вдоль жилого микрорайона, пользующегося дурной славой: грабежи и драки в нем случались через день да каждый день. Благо микрорайон относился к Центральному РОВД, и состояние преступности в нем меня не касалось.

В преддверии праздника из открытых форточек и окон гремела музыка. В основном старые записи «Бони М», реже советские исполнители: Алла Пугачева, «Машина времени», «Динамик». Какой-то эстет выставил на балкон колонки от стереосистемы и на всю округу крутил «Битлз», музыку древнюю и малопонятную.

Этой зимой мне случайно удалось ознакомиться с закрытым письмом ЦК ВЛКСМ. В преамбуле документа приводился социологический обзор популярности у советской молодежи различных эстрадных исполнителей. Первое место, с большим отрывом, занимал квартет (так в тексте письма) «Бони М». Вторым по популярности была шведская «АББА», ближайший советский ансамбль отставал от лидеров процентов на тридцать. Официозных советских певцов слушало только два-три процента опрошенных.

После прочтения письма я сказал комсоргу райотдела, что нашему правительству давно пора объявить «Бони М» русским народным ансамблем, а участников его представить к государственным наградам: Фрэнку Фариану присвоить звание Героя Социалистического Труда, Лиз Митчелл и Бобби Фаррелла наградить орденами Ленина.

— Кто такой Фрэнк Фариан? — серьезно спросил наш комсомольский вожак.

— Известный борец за права негров из ФРГ, основатель «Бони М», друг советского народа.

В конце марта комсорг пригласил меня к себе и показал директиву Секретариата ЦК ВЛКСМ о запрещении к публичному воспроизведению на территории СССР ряда зарубежных исполнителей.

— Полюбуйся, — негодовал комсорг, — партия запретила песню «Бони М» «Распутин»! А ты мне лапшу на уши вешал, мол, они о мире между народами поют.

— Откуда я знаю, о чем они поют! — контратаковал я. — Только ты затычки из ушей вытащи, выйди на улицу и послушай — из каждого утюга «Распутин» звучит. Как им всем рот заткнуть собрались, не объяснишь?

— Лаптев, — перебил меня комсорг, — ты недавно школу милиции окончил, ты должен быть примером для комсомольцев райотдела, а ты за какой-то паршивый «Бони М» агитируешь.

— Я согласен быть примером! Я ретроградом быть не желаю.

— Кто такой ретроград? — простодушно спросил комсорг.

— Тот, кто Зыкину добровольно слушает.

Из подворотни у продовольственного магазина на улицу вышли трое подвыпивших парней, увидели человека в форме и юркнули назад, дожидаться темноты. Время шакалить еще не наступило.

На проходной сегодня дежурила баба Нюра, с которой я любил иногда поболтать за жизнь.

— Добрый вечер, Анна Ефимовна! — поприветствовал я старушку. — Я заметил какую-то беготню на заводе. Там ничего не случилось?

— Андрей Николаевич, это наши, заводские мужики засиделись после смены. Выпивали. Сейчас домой пошли, а тут ты в форме. Они спьяну не разобрали, кто пришел, вот и разбежались по цехам.

У вахтерши на подоконнике стояло небольшое зеркало, чтобы она могла, не вставая с места, контролировать и заводскую площадь, и вход на лестничный марш в общежитие.

В этом зеркале вначале я заметил женские ноги в джинсах, потом легонькие курточки, потом трех девушек, спускающихся на первый этаж. Две первые девушки — это Галька-парикмахерша и ее подруга с мукомольного цеха. За ними шла светленькая практикантка, та самая, о которой утром вздыхал кривой грузчик Николай. Заводилой в их компании была парикмахерша. Она была еще молодая, не больше двадцати пяти лет, с узким, вытянутым книзу лицом, крохотным ртом и кудрявыми волосами. По каким-то необъяснимым причинам я с детства не любил кудрявых женщин.

— Стоп! — скомандовал я, когда они оказались у меня за спиной. — Куда собрались?

— Погулять, куда еще? — с вызовом ответила парикмахерша.

Мои отношения с ней всегда балансировали на грани открытой неприязни. Возможно, ей не нравился мой тип мужчин.

— Погулять? — Я повернулся к ним лицом. — Куда, если не секрет? Куда вы собрались пойти на ночь глядя в нашем районе?

Я говорил с девушками с точно такой же интонацией, какой мой начальник распекает опоздавших на развод инспекторов.

— Где здесь гулять? — жестко спросил я.

Практикантка, смутившись, опустила голову. Парикмахерша сверлила меня злобным взглядом, но пока молчала.

— Там, — я показал рукой в сторону объездной дороги, — там пустырь, за заводом — промзона. А вон там — жилой массив, где нет ни кинотеатров, ни кафе. Идти туда сегодня вечером можно только с одной целью — чтобы вас избили, ограбили и изнасиловали. Сегодня пятница, предпраздничный день. Сегодня вся мразь выползет на улицу приключения на свою задницу искать. А вы куда идете, к ним в гости?

Практикантка посмотрела на меня. В ее взгляде были восхищение, страх и восторг одновременно. Она смотрела на меня, как ребенок смотрит на Деда Мороза, достающего из мешка долгожданный подарок: ту ли игрушку он принес? не обманет ли? настоящий это Дед Мороз или нет?

— Разворачивайтесь и идите назад, — жестко велел я. — Завтра днем гулять будете.

— Вы, Андрей Николаевич, не указывайте нам, когда идти гулять, а когда нет! — начала было парикмахерша, но я властно перебил ее:

— Комарова! Еще слово, и я завтра напишу директору хлебокомбината докладную записку, что ты не только сама ведешь антиобщественный образ жизни, но и подбиваешь к нему остальных жильцов общежития.

Она в растерянности открыла рот, но я только усилил нажим.

— Галина! Еще хоть одно слово, и я поставлю тебя на место. Ты, Галя, не заводская. Ты тут живешь на птичьих правах, так что посмеешь мне перечить — и вылетишь из общаги, как пробка из бутылки.