У нее был маленький подбородок[50] À la Шарлотта Лебон[51].
Клик-клик-клик. Все решилось за долю секунды, пока я позировал рядом с ней. Брюнетка с упрямым лбом только что почистила зубы, ее кожа пахла вишневым гелем для душа, волосы — цветком апельсина, улыбка сияла здоровьем. Вся — высший сорт! Она смотрела мне в глаза, чуть приоткрыв рот, будто хотела сказать: я знаю, чего жду от жизни, и ты можешь стать частью моей программы. Я выдержал ее взгляд — из принципа, и она уступила, отвернулась к окну, в которое «заглядывали» Альпы. Между волосами и шеей, за ухом, были видны три квадратных сантиметра чистой, бархатистой обнаженной кожи, к которой так и тянуло прикоснуться губами… И хорошо бы еще в этом году. Короче говоря, мне тотчас захотелось завести с красавицей ребенка. Мужчине куда легче создать новую жизнь, чем отвадить смерть. Клянусь, я не просто вожделел, но жаждал оплодотворить эту женщину и потом наслаждаться видом ее растущего живота. Я чувствовал себя инопланетянином на стадии репродукции; мне хотелось погрузить щупальце в сладкую плоть человеческой самки. Я только что угодил в ловушку, расставленную моей любимой дочерью и профессором-генетиком. Беседа о ДНК распалила мой детородный орган, и он возомнил себя Виктором Франкенштейном.
— Роми — просто прелесть, — сказала Леонора, глядя на экран смартфона. — И настоящая спортсменка — чемпионка трапеций и качелей!
— Папа, мы можем пригласить ее пообедать с нами в La Réserve? Давай…
— Но я заказал омолаживающий массаж в спа-центре Nescens…
— Она согласна, я уже спросила! Скажи «да»…
— Ладно, да будет так, — произнес я с интонацией «короля вестерна» Джона Уэйна[52] (в «Пленнице пустыни» его дублировал Раймон Луайе) и содрогнулся от отвращения к собственному старческому голосу. Никто больше не говорит «да будет так!», а у меня вылетело само собой. Некоторые встречи переводят организм в режим автопилота. Заговор, составленный женщинами ради моего счастья, обернулся новым «покушением».
Мы купили меренги, взбитые сливки, малину и устроились на берегу Женевского озера. Слушали, как хлюпает вода под днищем лодок, макали пирожные в сливки и ели. Леонора объяснила Роми, откуда берутся вечные снегá.
— Наверху так холодно, что снег никогда не тает.
— Как сливки на папиных усах?
— Точнее не скажешь!
Я утерся рукавом рубашки. Крякнула утка, гладь озера сверкнула в сумерках и потемнела — Бог погасил свет. В одно мгновение набежали тучи, и на нас обрушилась летняя гроза. С мокрыми волосами Леонора была еще прелестнее и намного чувственнее персонажей эротических фотографий моего покойного друга Жана-Франсуа Жонвеля[53].
— Какая у вас группа крови, мадемуазель?
— 0+, а что?
— У меня та же. Вы секвенировали свою ДНК? Заморозили яйцеклетку? Что думаете о личном банке стволовых клеток? Имеете что-нибудь против идеи загрузки сознания?[54] Верите в возможность саморегенерации красных кровяных телец? Пойдете за меня замуж?
На этом месте она решила, что я псих, выказав немалую прозорливость. Роми пригласила Леонору к нам в номер, чтобы высушить волосы. Потом мы смотрели очередные серии «Черного зеркала»[55] и доедали меренги, а когда Роми уснула, переключились на CNN и узнали, что на пятьдесят третьем году жизни скончался Джордж Майкл[56]. Зазвучала Don’t Let the Sun Go Down on Me[57] в исполнении Джорджа Майкла и Элтона Джона. Когда певец, сын греческих иммигрантов (его настоящее имя Йоргос Кириакос Панайоту), запел: All my pictures seem to fade to black and white…[58] — из моего правого глаза выкатилась слеза, и Леонора увидела, как она скользит к бороде. Я эгоистично оплакивал свою конечность[59], а она сочла меня чувствительным, смутилась и сказала:
