Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
Как всегда: гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
А неудобства от карантинов, установленных в те же дни? Близ Царского Села кордоны, например, установили 19 июня – и находившийся там с семейством Александр Сергеевич Пушкин с семейством оказался отрезан от столицы. В письме Елизавете Михайловне Хитрово он успокаивал: «Итак, у вас холера, но, впрочем, не беспокойтесь. Это все та же история, что и с чумой: порядочные люди никогда от нее не умирают, как говорила маленькая гречанка. Надо надеяться, что эпидемия не будет слишком сильна даже и среди простого народа. В Петербурге много воздуха и к тому же море…».
Оптимистично был настроен Александр Сергеевич, что уж тут скажешь.
Письма его, кстати – как и все остальные письма и посылки, преодолевшие карантин – приходили к адресатам, истыканные дырками: боясь, что зараза проникнет через почту, их протыкали насквозь и окуривали в специальных помещениях. «Северная пчела» по этому случаю особо напоминала жителям столицы: «По распоряжению Почтового Начальства, вся следующая из С.-Петербурга корреспонденция с почтами и эстафетами в другие города, окуривается и остается здесь, в устроенном при Почтамте карантине, четыре часа, почему и назначено прием писем и пакетов казенных производить накануне того дня, в который они должны были быть отправлены…».
О том же царскосельском кордоне, за которым оказался Пушкин, Николай Васильевич Гоголь писал Василию Андреевичу Жуковскому, образно сообщая, что 24 версты превратились теперь в дорогу от Петербурга до Камчатки. «Знаете ли, что я узнал на днях только, что э… но вы не поверите мне, назовете меня суевером, – что всему этому виною не кто другой, как враг Честного Креста церквей Господних и всего огражденного святым знамением. Это черт надел на себя зеленый мундир с гербовыми пуговицами, привесил к боку остроконечную шпагу и стал карантинным надзирателем».
Эмоции Гоголя понятны – и они вполне совпадают с настроением множества горожан, попавших тогда под карантин. Расставленные кордоны изрядно накаляли общую обстановку – и если некоторым удавалось быстро проскользнуть через них (как правило, за взятку), то многие застревали в пути на несколько дней. Особенно это ударило по торговцам: поставка в столицу и из нее нужных товаров, в том числе провианта, была затруднена, часть продуктов просто погибла в пути, цены на то, что удалось доставить, выросли тут же – и это опять же подстегнуло недовольство. Чиновник и писатель Осип Пржецлавский свидетельствовал позже: «Предупредительные средства до крайности стесняли торговлю, сообщения и все сношения и причиняли громадные убытки. Тысячи людей и лошадей, с товарными обозами, были задерживаемы у застав и томились, высиживая карантин».
Не только обитатели Царского Села были отрезаны тогда от занедужившей столицы, но и жители Петергофа, куда перебралась на летние месяцы царская семья. Великая княжна Ольга Николаевна, которой тогда исполнилось восемь лет, вспоминала: «Никто не имел права въезда в Петергоф. Лучшие фрукты этого особенно теплого лета выбрасывали, также салат и огурцы. Кадетские корпуса одели своих воспитанников во фланелевые блузы. Им посылался чай и вино. Мы, дети, не понимали опасности и радовались удлиненным каникулам ввиду того, что наши учителя не могли покинуть город».
Василий Андреевич Жуковский, оказавшийся тогда вместе с царской фамилией в Петергофе, сообщал оттуда принцессе Луизе Прусской, с которой состоял в переписке: «Мы в Петергофе, в достаточной безопасности от заразы. Все тихо вокруг нас. Погода великолепная; природа обычно-прекрасная, блистающая и спокойная, как будто с людьми и не совершается никакой беды. И посреди этой всеобщей тишины беспрестанно узнаем мы о кончине кого-либо из знакомых людей. Здесь, на морском берегу, есть пленительный уголок, называемый Монплезиром; это небольшой дворец в нормандском стиле, построенный Петром Великим. Возле него терраса, осененная ветвистыми липам, которые теперь цветут. Море расстилается перед этою уединенною террасою; тут любуются прекрасною картиною заходящего солнца. Но, право, совестно наслаждаться даже красотами природы. С этой террасы видны на небосклоне с одной стороны Петербург, с другой Кронштадт: оба заражены холерою, и воображение невольно переносится к многочисленным сценам страданий и горя; и прекрасная картина тишины, находящаяся перед взорами, тотчас утрачивает свою прелесть: тоска точит сердце как червь».
«Прекрасная картина тишины», впрочем, нарушалась и в Петергофе: отдельные случаи холеры случались и здесь. Одним из заболевших стал Александр Христофорович Бенкендорф. Он сам вспоминал, как император вызвал его к себе, чтобы отправить со срочным поручением в Витебск – однако: «Я пошел в свои комнаты, чтобы распорядиться приготовлениями к предстоящей поездке; но едва успел, кончив их, прилечь, как во мне открылись все признаки холеры. Прибывший в эту минуту из Петербурга врач государев Арендт, прибежав ко мне, испугался при виде перемены в моем лице. После данных им лекарств и горячей ванны, откуда меня вынули без чувств, мне сделалось несколько легче. Тотчас взяты были всевозможные предосторожности для охранения царского жилища от привезенной мною заразы, а в Витебск послали, разумеется, другого. Но Государь в ту же еще ночь навестил меня и потом, в течение с лишком трех недель, каждый день удостаивал меня своим посещением и продолжительной беседой».
В наставлении МВД рекомендовалось «приступая к больному, стараться, по возможности, избегать выдыхаемого им воздуха»; интересно, следовал ли этому совету Николай Павлович?
Александр Христофорович Бенкендорф
В завершение этой главы пора сказать о проблеме, которая оказалась в те дни серьезней всех прочих, даже карантинной. Холерный комитет под председательством Петра Кирилловича Эссена постановил, среди прочего, что заболевших горожан следует «помещать в ближайшие холерные больницы без различия званий, если не могут быть пользуемы в домах» – основное значение, по всей видимости, придавая прилагательному «ближайший». Однако решение комитета было понятно не всеми. Отнесенное в конец фразы «если» сделало свое черное дело: нижние полицейские чины восприняли эту директиву как прямое указание непременно отвозить всех занемогших в больницы. Действовали они при этом, как замечал позже Петр Петрович Каратыгин, «с мягкосердием фурманщиков» (ловцов бродячих собак); больничные кареты, разъезжавшие по городу, забирали даже тех, чьей единственной проблемой было избыточное количество алкоголя в крови.
Александр Васильевич Никитенко 20 июня 1831 года с горечью записал в дневнике: «Бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем туда забирают без разбора больных холерою и не холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе. Больные обыкновенными болезнями заражаются от холерных и умирают наравне с ними. Полиция наша, и всегда отличающаяся дерзостью и вымогательствами, вместо усердия и деятельности в эту плачевную эпоху только усугубила свои пороки».
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
