Это стараются показать мне каждый раз, – Агнесс и другие – вливая в рот мерзкие микстуры, после которых трясёт и выворачивает. От лекарств становлюсь настолько слаба, что не могу даже пошевелить рукой. Кормят плохо, только чтобы не уморить совсем, потому что я – ценный товар.
У болезни есть одно преимущество – ты долгое время находишься наедине с собой, и можешь подумать, взвесить и разложить по полочкам всё, что узнала, увидела, услышала. Я стараюсь, но это непросто, особенно, когда появляется она.
Айринн.
Чужие воспоминания, чужие мысли, чужие слова. Но мои. Я чувствую, живу, болею ими.
Некоторые – страшные, до одури, до желания наложить руки. Они выжигают душу, оставляя пустоту и слякоть. И вечный неизбывный дождь – слёзы, что бегут по внутренней стороне век.
Тогда тоже лило.
…здесь всегда осень, дождь и свинцовое небо.
Сижу у окна и смотрю, как ветер свивает в тугие спирали опавшие листья. Деревья вокруг нагие и продрогли до корней. Мне холодно, я дрожу. Хотя сегодня у тётушки топят.
Жду, сама серая и в сером, как эта осень, вытянув руки вдоль чистенького белого передника. И вот они приходят за мной. Как обычно – Агнесс и Люси. Мы зовём их «надсмотрщицы». Тётушкины прихвостни. Норовят толкнуть, щипнуть – торопят так. Дескать, идём быстрее, господа, мол, не любят ждать.
Прошу их. Они хохочут. Моя мольба веселит. Упираюсь – бьют в живот, до спёртого дыханья, и тащат силком.
Открывают дверь, вталкивают меня.
Их трое. Они обнажены и отвратительны. Их руки и лица лоснятся от жирного обеда. Не хочу, чтобы они касались меня этими руками. Я вообще не хочу, чтобы они касались меня. Плачу, умоляю их. Но им тоже смешны мои слёзы.
Старший, потный и лет за пятьдесят, сжимает мне пальцами подбородок и поворачивает мою голову к товарищам:
– Губки пухленькие. Сладенько отсосёт.
На его слова я отзываюсь тоненьким воем:
– Нет. Я не буду. Нет.
– А ну цыц, – рыкает он и даёт мне затрещину. – Мы и так тебя нераспечатанной оставим. Мардж сказала: ты – ценный товар. А мы уважаем Мардж. И не станем ломать ей бизнес. Вот и ты не ломай нам кайф – за твой ротик мы заплатили с лихвой.
По мере того, как до меня доходит смысл его слов, меня охватывают сперва ужас, потом – апатия. Я – товар. Глупо сопротивляться. Ведь уже заплачено.
Дальше они раздевают меня, лапают везде, отпуская сальные шуточки, связывают мне сзади руки и…
Они делают это по очереди.
Давлюсь. Меня мутит. От них воняет. Меня заставляют сглатывать.
Не плачу. За меня заплачено.
Потом меня рвёт горькой слизью. Я долго полощу рот щёлоком и ложусь спать. Наутро меня секут розгами.
Не плачу. Только кусаю губы.
Потом отец Григорий. Он выспрашивает подробности. Его интересует, что я чувствовала. Ему не нравятся мои сухие глаза. Он набрасывает мне на голову епитрахиль, и я вижу дыру в сутане. Он толкает меня вперед. Я знаю, что надо делать. Мне не положено отпущение. Я грех усугубляю грехом. И продолжаю жить.
За двадцать лет я узнаю, что существует масса способов опорочить девушку, не обесчестив её.
Но мне уже всё равно. И я смеюсь, если кто-то из младшеньких начинает мечтать, что однажды выберется от сюда и выйдет замуж за красивого и благородного джентльмена. Только дуры в наши дни мечтают о замужестве. Это до неприличия старомодно.
Я не питаю иллюзий. Я вместе с тётушкой жду того самого покупателя.
И вовсе не потому, что меня, как говорят романчиках, что украдкой читают некоторые глупышки из наших, «мучит сладостная истома».
Просто…
Хочется другой жизни. Без изнурительной работы и мерзкой повинности. Хочется, по крайней мере, принадлежать одному, а не многим. А время идёт. Скоро я сделаюсь перестарком. И тогда мной вообще никто не заинтересуется.
Чего же ждёт тётушка?
Когда меня первый раз накрывает её воспоминаем, реву от отчаяния. Ненавижу мир и людей, сделавших такое с ней. А после понимаю – со мной. И становится невероятно гадко на себя. Но однажды – после пятого повтора – уже всё равно, как и Айринн.
«Обитель лилией» – приют для девочек-сирот. А если точнее – бордель. И тётушка Мардж – бандурша, сутенёрша и тварь.
Вот я влипла.
Долго валяться не дают. По моим подсчётом, – хотя засекать время, когда у тебя провалы в памяти и лихорадка, непросто – прошло около трёх дней. На четвёртый за мной приходят Агнесс и Люси.
– Хватят лодырничать, Айринн! – кричат они и бесцеремонно стаскивают меня с кровати. – Еду нужно заработать!
Мне бросают вещи – грубое серое платье и передник. Дают ведро, тряпку и швабру.
– За тобой холл, – говорит Агнесс и пространно проводит рукой.
И плевать им, что я с трудом стою, шатаясь, как новорождённый телёнок.
– Давай, одевайся и пошевеливайся. Сегодня гости.
Люси ухмыляется противно, меня накрывает то воспоминание, и к горлу подкатывает тошнота.
Нужно стараться быть незаметной. Максимально. И ещё лучше – невзрачной. И слушаться, слушаться, а то накажут. Наказания, как успела понять, здесь весьма изощрённые.
Холл – ледяной и длинный. Окно-простенок-окно…
И ветер. Унылый, хнычет о чём-то на водосточной трубе… Музыка умирания. С рваным ритмом дождя. И безумным танцем опавшей листвы.
Теперь знаю, Болотная пустошь – Осенняя губерния. Здесь всегда осень… Слякотная. Чавкающая. С болотами на севере и Сумрачным Лесом на юге. Окраинная земля. Дальше – ничего. Осенняя губерния длинная, – видела на карте в каморке, где болела, – тощая, серая, как безысходность. Она полна попрошаек и похожа на них – истощенных и замызганных, с пустыми глазами. Они вереницами ходят по размокшим дорогам и тянут заунывную песнь голода…
…наслаждение непристойно…
Эту истину тётушка вбивает девочкам, как правило, брошенным теми самыми попрошайками, с пупоньку. Линейкой по ладоням. Розгами по ягодицам. Все, что окружает их (нас?) – должно быть некрасиво. Красота – наслаждение, а оно – непристойно.
Пища груба и безвкусна. Одежда мрачна и убога. Чтение – Семь интердиктов Великого Охранителя.
Так думаю, а сама драю полы.
Меня отвлекает грохот и лязг. Дрожу… Вместе с нашей хлипкой «Обителью лилией».
Вижу их в окно. Шагомеры, девушки пугливо шептались о них, когда забирали одежду из комода и думали, что я сплю. Громадные. Сыплются из брюха парового летуна. (Как вообще такое летает?). Они похожи на устриц с ножками. Хлюпая, приземляются в лужи. Дымят трубами. Урчат медной утробой.
