По воспоминаниям Калинина, когда утро 9 сентября «…осветило место сбора войск, и беспорядок, царивший в войсках, еще более выказал свои дурные стороны. При переходе р. Качи столпились обоз и артиллерия; за ними теснилась пехота и кавалерия, желая обогнать друг друга и увеличивая тем беспорядок».
Но, вернемся к месту встречи будущих руководителей обороны Севастополя на Каче, после которой всей группой они продолжили движение и в сумерках достигли высот южного берега Качи. Здесь им во всей «красе» предстала картина отступления: «…подъехав к спуску, в долине реки увидели безобразнейшую картину: здесь царили полнейшие безначалие и беспечность».
Русская армейская пехота. Сер. XIX в.
В это же время обоз, стоял на месте, и никто не думал двигаться вперед. Офицеры, как говорит Панаев «притаились». Личный состав, предоставленный сам себе, действовал соответственно: «…солдатики горланили, бродили и мародерничали по хуторам и жилью, покинутыми их хозяевами…». Другие солдаты стреляли во все стороны, пытаясь добыть себе пропитание — зайцы вокруг водились в изобилии.
К сожалению, Панаев не одинок, у Хрущёва картина не менее грустная: «Ночью солдаты разбрелись по селению, зажгли его, разбили бочки с вином и многие перепились. Все старания мои отыскать кого-либо из начальников остались тщетны».
Тут действительно, офицерам не позавидуешь. Теперь нижнему чину сильно не пригрозишь и в ухо кулаком не съездишь. В ответ можно и пулю схлопотать. Это раньше у них в руках были «палки со штыками», теперь ружья с боевыми патронами. Да и психологически они еще не остыли от крови и смерти. Все проблемы обучения и воспитания довоенного времени вылезли наружу. Армия отныне состояла из солдат военного времени. Эти могли не думая жизнь отдать за берегущего их офицера, пусть и строгого до жесткости, но и не задумываясь лишить жизни жестокосердого самодура. Война, однако… Можно не говорить об этом, найдутся, наверняка, «шумные исследователи», которым это очень не понравится. Но это их дело, правда войны все равно будет себя показывать не раз и не всегда с благовидной стороны.
Меншиков зол. Даже вид раненых не вызывает у него жалости. Казалось, он ненавидел войска, не оправдавшие его надежд, а теперь в беспорядке сгрудившиеся у реки. Главнокомандующий подъехал к Корнилову, молча наблюдавшему за происходившим, и произнес, «…грустно всматриваясь в раненых»: «И все-то — в спины!!!» До самого возвращения в крепость князь постоянно повторял: «…Как же нас будет бранить Россия…».
Отступление русской артиллерии.
История не сохранила точного содержания разговора военачальников, известны лишь общие фразы. Панаев, непосредственный участник совещания, не говорит ни слова. Разве вскользь упоминает, что князь, «…отдав приказания, распростился с ними». Жандр, вероятно находившийся во время встречи рядом с Корниловым, тоже молчит, но уже вскоре внезапно вспоминает, не уточняя, что приказание было.
Похоже, Меншиков, взбешенный происходившим вокруг, сказал все, что думает об армии и ее командирах. Не зря, отправляя в тот же вечер в Петербург с докладом императору Грейга, князь, вручая ему подорожную, ответил на вопрос адъютанта: «Что прикажете сказать Его Величеству?», — «Скажи все, что видел и слышал, все по чистой справедливости…».
Странно, что Меншиков лично ни одного слова не пишет, отдавая ответственность за содержание доклада на откуп Грейгу. Панаев, до наивности смешно объясняет, что у князя не было ни на чем, ни чем писать. Правда тут же, видно забывшись, добавляет, что у каждого адъютанта были записные книжки, розданные им перед сражением: «…одна из таких книжек доныне сохраняется у меня».
Не настолько глуп князь, чтобы доверить все Грейгу. Тем более, не самому умному из его штаба. С одной стороны он выигрывал время, надеясь изменить ход ситуации в свою пользу, с другой стороны «подставлял» армию, сваливая всю вину в случившемся на Альме и происходившем после нее на бездарных генералов, а точнее на некоторых из них.
Но содержание разговора очень важно знать для дальнейшего повествования, и потому на нем нужно остановиться особо. Без сомнения, содержание его было наполнено единственным, традиционным для русского искательства смыслом: что делать?
Из того, что нам известно, можно утверждать, что Меншиков в этом случае был на удивление конкретным:
1. Армия уходит к Севастополю, откуда будет развивать фланговое движение, сохраняя сообщение с Крымом и империей. Войска в Севастополе не останутся, может быть только несколько батальонов и немного артиллерии для усиления обороны города.
2. Бухту заградить, Северную сторону укрепить, флот включить в единую сухопутно-морскую систему обороны. Отныне дело защиты крепости ложится на плечи моряков. Если они не пропустят флот союзников в бухту, останется небольшой шанс, что Севастополь не падет в ближайшие дни, а там, посмотрим…
3. По исполнении ждать его дальнейших указаний, которые он даст после завершения отвода войск на новые позиции.
Собственно, именно это и говорит Тотлебен — участник того самого разговора, а не сторонний наблюдатель.
Но вот «зарытую собаку», вокруг которой развернулась вся драма последующих нескольких дней, нужно искать во втором пункте, в приказе Меншикова заградить вход в Севастопольскую бухту.
Думаю, для князя, человека масштабов государственных, сильных колебаний не было: заградить тем, что при обороне крепости особенно сильно не понадобится. А это то, что пока еще на плаву, но больше мешает, чем помогает. То есть устаревшие корабли. Для трезвомыслящего исследователя, не отягощенного патриотическими воспалениями головного мозга, никаких особых мучений нет — в конце концов, чем же еще? И большинство очевидцев и исследователей говорят, что именно о том, что вскоре в любом случае пошло бы на слом, шла речь.
Только Корнилов в своем дневнике не говорит об этом ни единого слова.
Фон, на котором разворачивалось действо, был совсем неприглядным. Думаю, трагизм, если так можно сказать, ситуации, благотворно подействовал на Корнилова и Тотлебена, заставших войска в расстройстве, но все-таки, повторюсь, не в абсолютной деморализации. Оба поняли, что надеяться отныне можно было лишь на себя и имевшиеся под руками наличные силы, пусть малые, но организованные.
Вернувшись к 10 часам вечера в Севастополь, Корнилов принял решение — действовать. Ему было совершенно очевидно, что вся ответственность за Севастополь отныне лежит исключительно на нем: «Бог да поможет нам устоять против двадесяти языцев».
