— Никогда им не был и всю жизнь в это не верил.
— Крыша поехала, — подытожил Миха. — У нас здесь по гаражам кадр один бродит. Был совершенно нормальным, а потом начал коробку передач перебирать, и у него вместо четырёх скоростей и одной нейтралки стало вдруг четыре нейтралки и одна скорость. Бился он, бился, ничего не получилось. Ну, он и отъехал. Теперь бродит по гаражам и со злобой поёт: "Й — я з — земля! Й — я свойих прровожжайю питтомццев! Сынноввейй! Доччеррейй!"
И так это знатно у Михи получилось, что все вдруг засмеялись и тут же стали предлагать друг другу выпить.
— Шурочка, котик, долбани чуть-чуть! — пропел Алик грудным контральто, напоминая Шуре историю студенческой поры. Мама, желая хоть как — то оградить сына от тлетворного влияния алкоголя, устроила Шуру медбратом в отделение консервативной гинекологии одной из городских больниц. Шура, волнуясь, трое суток перед первым дежурством не пил даже пива. Пришёл он на работу, благоухая одеколоном «Aramis» и другими здоровыми запахами. Показали ему сестринскую. Постучал туда ангелочек, после некоторого шороха дверь распахнулась, и увидел он сидящих за столом матёрых медичек с раскрасневшимися лицами, а во главе стола — женщину необъятных размеров с кулаками, похожими на пивные кружки и дивным басом.
— Ну? — спросила она.
— Здрасьте… Я у вас работать буду… Вот, в первый раз пришёл… — заробел Шура.
— А — а! — заулыбалась чудо — женщина. — А я — старшая медсестра. Как зовут-то тебя?
— Александр.
— Ну, проходи, проходи, садись.
— Да спасибо, я не голоден.
— Садись-садись.
Шура подчинился.
— Ну, девушки, какой красавец, а? Шурочка, котик, долбани чуть — чуть! — старшая вытащила из — под стола четверть, до половины наполненную прозрачной голубоватой жидкостью.
«Опять!» — тоскливо подумал Шура под одобрительное ржанье гинекологических кобылиц…
С той поры и вплоть до окончания Шурочкой института каждую третью ночь в коридорах отделения консервативной гинекологии можно было видеть унылую фигуру одинокого призрака, приглашающего всех желающих забраться на вертолёты[2].
— Шура, не пей! — Тамарка взялась было за Шурину стопку, но наш герой уже настроился, и отговорить его было невозможно. Одной рукой он нежно провёл по Тамаркиной коленке (причём, рука, почуяв свободу, с легким шорохом скользнула по гладкой тёплой поверхности к самому заветному месту, и так там было хорошо, что Шура тут же ощутил звенящую дрожь внизу живота), а другой вытащил из её руки стопку и выпил, зажмурившись от удовольствия, поэтому не увидел, как жидкость в стопке вдруг засветилась переливчатым голубым светом.
— Зря ты, Шура… — выдохнул Миха, заворожённо глядя на стопку, продолжавшую тихо мерцать.
— Да пошёл ты! — неожиданно агрессивно заорал Шура. — Вспомни лучше, как ты…
Договорить он неё успел — Тамарка зажала ему рот ладонью и тут же, взвизгнув, отдернула руку. На ладони явственно виднелись следы Шуриных зубов, и от них исходило голубоватое сияние.
— Ни хрена себе! — Алик вместе со стулом отъехал на пару метров от стола.
Шура посмотрел на дело своих зубов, потом оглядел всех мутным взглядом и выбежал из квартиры.
— Больно, Тамар? — спросил Миха.
— Нет… — с каким — то удивлением в голосе произнесла Тамарка и разрыдалась.
Алик подошёл к окну. Солнце зашло, и на город неожиданно опустился туман. Запахло травой.
— Парит. К дождю… — задумчиво сказал Алик, открывая окно.
— Какое там парит! Не май месяц! — возразил Миха, но в этот момент первые тяжёлые капли застучали по подоконнику. Пошёл дождь…
Произрастая из противоречий, Переходя на наречия и междометия, Видя бизона в степи и сову на крыле, Роланда в камне, Мурано в стекле, Стинга в гитаре, Витаю Я в облаках Мне не важен респект. Бизнес — не для меня. Для меня — тот туман, Что растёкся Родительским пледом По крышам и лужам, Ветвям и прохожим, В мареве сером На тени похожим, Чужим… Серый бархат С узорами жёлтыми — Вклад фонарей В ночь коротких ножей Кухонных будней, Детей потных дней. Что смогу я сказать? Лишь стою на углу, Бесконечности знак Сигаретой вычерчивая. Он оранжевым бликом смущает меня, Заставляя в волнении застыть, Ощущая себя мостом Между прошлым и будущим. Чьим?
Шатаясь, Шура вышел на улицу. Душ неонового света от одиноких фонарей слегка отрезвлял. Но все равно мутило. Улица была совершенно пуста. Сырой воздух, размазанный по стенам домов густой, клейкой массой, забивал лёгкие, мешая вдохнуть. От остывающего асфальта шёл пар. Отовсюду слышались ритмичные глухие звуки: дышало огромное спящее животное — город. Шагов не было слышно, они тонули в тумане, словно в вате. И как ни странно, в небе горела звезда. Горела и злорадно подмигивала. Он пожал плечами, закурил, но тут же выбросил сигарету. Горький вкус дыма сейчас был невыносим.
«Sometimes I could be happy…»[3] — пробормотал Шура.
Тихо — тихо по улице ехал автомобиль Toyota. Возникало ощущение, что движется он во сне под давлением тумана, садящегося на город своей мокрой задницей. Да и водитель склонил голову на руль, будто бы уснул. Откуда — то долетел обрывок «Маленькой ночной серенады» Моцарта и тут же превратился в сладострастный женский стон.
Шура двигался крайне медленно, ему самому казалось, будто он стоит. Светофор на перекрёстке методично моргал тремя глазами. Внезапно из — за угла вышла женщина, перешла улицу и пошла впереди Шуры, ни разу не оглянувшись. Так они шли некоторое время, и устойчивое равновесие, покоившееся на Шурином «Sometimes I could be happy», постепенно становилось скучным и пыльным.
Но его взгляд, застывший на этих роскошных бёдрах, завершающих деликатную талию, постепенно плотнел, принимал форму наконечника, и наконечник этот вонзился раскалённым металлом в нужный отдел продолговатого мозга. И тогда разом проступили все нюансы — стройные длинные ноги, подчеркнутые шпильками, длинные рыжие волосы, чуть подрагивающие в такт шагам, спина с отведёнными назад плечами, словно заглядывающая на самое дно пьяных Шуриных глаз.
«Дрожью члены все охвачены!» — прокомментировал Шура своё состояние словами Сапфо, задыхаясь от охватившего его желания.
