Отчасти именно на решение этой задачи и ориентированы труды историков «школы советской субъективности». В России подобные исследования еще только начинают появляться. Из крупных работ мы можем отметить прежде всего две книги. Во-первых, это монография политолога О. В. Хархордина, подготовленная им на основе своей диссертации, выполненной в одном из ведущих на территории США постструктуралистских научных центров — Университете Беркли[40]. Большое влияние на автора оказали работы М. Фуко, терминология и модели концептуализации этого философа. Личность в советском обществе О. В. Хархордин исследует в ее взаимодействии с коллективом через анализ практик обличения, товарищеского увещевания и отлучения. Сами по себе эти практики, по мнению автора, насаждались властью как инструмент взаимного (горизонтального) контроля и дисциплинирования общества, однако затем стали фактором индивидуализации личности. Проходя чистку в партии, составляя автобиографию или отчитываясь перед «коллективом товарищей» на «суде чести», то есть становясь субъектом действия, индивид невольно совершал рефлексию своей предшествующей деятельности. В этих условиях происходило формирование его представлений о самом себе, что в конечном итоге, по мысли О. В. Хархордина, и предопределило успех индивидуалистической психологии после падения Советского Союза. Другой работой, важной для понимания механизмов коммуникации индивида и власти в советской России, стала книга С. В. Ярова[41]. Несмотря на то обстоятельство, что работа основана прежде всего на богатом опыте отечественной исторической психологии, ее ключевая проблематика почти идеально соотносится с главным вектором научных поисков школы «советской субъективности». В частности в работах С. Коткина одной из центральных тем является анализ методов, при помощи которых сталинский режим вовлекал индивида в свою деятельность, делал его субъектом своей политики. Такая реакция индивида, которую американский исследователь характеризует как «коллаборационизм», очень близка по своей сути понятию «конформизм» — в качестве аналитического стержня — книги С. В. Ярова. Работа последнего, собственно, и посвящена формированию в рамках советского политического режима институциональных (система политического просвещения, политизации языка и досуга) и логических (системы аргументации) условий, предопределивших обращение индивида в «большевизм». Несмотря на появление этих, безусловно, интересных работ тема взаимодействия индивида и власти все еще продолжает оставаться мало изученной областью, обращение к которой, как думается, было бы весьма целесообразным и актуальным.
В современных аграрно-исторических исследованиях, как правило, выделяются три этапа в развитии отечественной историографии советского крестьянства: первый этап -1930-е — первая половина 1950-х годов; второй — вторая половина 1950-х — конец 1980-х; третий — конец 1980-х — до наших дней[42]. Хотя центральной проблемой крестьяноведческих исследований применительно к 1930-м годам оставалась тема коллективизации и ее последствий, оценки, методология и институциональные основы историографии на этих этапах значительно отличались.
Для работ по истории крестьянства на первом этапе была характерна значительная зависимость от официальной партийной литературы и установок «Краткого курса истории ВКП(б)»[43]: коллективизация характеризовалась как «факт всемирно-исторического значения», второй после Великой Октябрьской социалистической революции. Утверждалось, что только благодаря руководству коммунистической партии, вооруженной «гением» «любимого вождя» И. В. Сталина, был осуществлен переход страны от мелкокрестьянского производства к крупному производству социалистического типа. Сопротивление крестьянства коллективизации объяснялось происками кулачества и «троцкистско-бухаринской агентуры». Крайне редко упоминалось о «перегибах», которые оценивались как «искривления партийной линии» на местах. Коллективизация оценивалась как важнейшая предпосылка построения социализма. Двадцатью годами позже крупнейший советский историк-аграрник В. П. Данилов, подводя итоги этого этапа в изучении крестьянства, очень жестко охарактеризовал работы 1940-х — начала 1950-х годов: «В известной степени они были обязаны своим появлением 20-летнему юбилею революционного переворота в жизни советского крестьянина. Их содержание сводилось к комментированию положений “Краткого курса истории ВКП(б)”, к их подтверждению и иллюстрированию отдельными примерами»[44]. Важно также отметить, что в это время исследовательский интерес историков концентрировался преимущественно на политике партии и советского государства по отношению к деревне, при этом вне поля зрения оставались социально-экономические и социально-культурные проблемы села.
Во второй половине 1950-х годов происходит стремительный взлет отечественной аграрной истории. С этого времени изучение истории крестьянства становится, пожалуй, одной из важнейших тем исследований по истории советского общества, а крупнейшим центром изучения этой проблематики — Институт истории СССР Академии наук СССР. Огромную роль для внутрикорпоративного обмена опытом сыграло создание в 1958 году Симпозиума по изучению аграрной истории Восточной Европы, который сохраняет статус авторитетнейшего крестьяноведческого форума и по сей день. На этой институциональной основе выросло целое поколение отечественных историков-аграрников, среди которых были столь блистательные ученые, как В. П. Данилов, Ю. А. Поляков, Ю. С. Кукушкин, И. Е. Зеленин, В. В. Кабанов, Н. А. Ивницкий, Ю. А. Мошков, М. А. Вылцан, В. М. Селунская. Этот расцвет отечественной аграрной истории имел в своей основе объективные предпосылки. Обращение к ленинскому наследию, стремление уйти от идеологических доминант сталинского времени были частью официальной идеологии политического курса Н. С. Хрущева. В этом контексте важным стало обращение к ленинскому кооперативному плану и исследованию различных форм кооперации в Советском Союзе. Другим фактором, безусловно стимулирующим развитие крестьяноведения, стала собственно активная аграрная политика Н. С. Хрущева. Наконец нужно учитывать, что свобода исследований все же оставалась весьма ограниченной. В этом отношении история советского крестьянства для власти представлялась менее опасной, а следовательно, сулила относительно больше возможностей для объективного исследования, чем, например, политическая история СССР. Так, историки-аграрники обратились к методологии крестья-новедческих трудов экономистов-аграрников 1920-х годов (прежде всего А. В. Чаянова). Написанные с учетом достижений этих авторов две монографии В. П. Данилова, посвященные истории доколхозной деревни, являются образцовыми исследованиями, своего рода вершиной советской аграрной историографии[45].
