Есть свидетельство самого Кортасара, напечатанное в 1982 году, о его первоначальных литературных опытах, которое снова возвращает нас в Банфилд: «Я вспоминаю чернильницу, пенал, где лежит перьевая ручка, которая называлась „ложечка", зиму в Банфилде, ящерицу, заморозки. Вечереет, мне восемь или девять лет; я пишу стихи на празднование дня рождения кого-то из родственников. Проза в то время мне давалась труднее, да и во все времена, но я все равно пишу рассказ про собаку по кличке Верный, которая погибла, спасая девочку, оказавшуюся в руках коварных похитителей. Писать для меня не означало делать что-то необычное, скорее я воспринимал это как способ проводить время до тех пор, пока мне не исполнится пятнадцать лет, и я смогу пойти служить на флот, что считал в ту пору своим истинным призванием. Сейчас я, конечно, так не считаю, впрочем, мечты в любом случае длятся недолго: то я вдруг хотел стать музыкантом, но у меня не было способностей к сольфеджио (моя тетя dixit[16]), а вот сонеты, напротив, у меня выходили гладко. Директор школы говорит моей матери, что я слишком много читаю и что чтение надо дозировать; в тот день я начинаю понимать, что в мире полно идиотов. В двенадцать лет я задумываю поэму, которая должна была скромно включать в себя всю историю человечества, и пишу двадцать страниц, относящихся к пещерному периоду; кажется, очередной приступ плеврита прерывает это гениальное предприятие, оставшееся в семейных архивах незаконченным». Следует, однако, подчеркнуть, что мы говорим сейчас только о том, что было написано, а не о том, что было издано; в этом смысле первой публикацией можно считать рассказ «Делил, к телефону», напечатанный в 1941 году, когда Кортасару было двадцать восемь лет.
Уже в детстве Хулио Флоренсио увлекался игрой слов, раскладыванием их на составные части, их податливостью и амбивалентностью, присутствием того, что люди обычно называют игрой случая или судьбой, непредсказуемостью и что он сам называл «фактом реальной фантастики»; у него всегда было ощущение, что границы восприятия выходят за пределы учения Аристотеля о силе притяжения и о том, что если где-то убыло, то где-то прибыло, и что необычное сосуществует с общепринятым. «С самого раннего возраста я чувствовал, что реальность – это не только то, что мне показывают моя учительница и моя мать и в существовании чего я могу убедиться, потрогав это или понюхав, но, кроме того, это непрерывный процесс взаимодействия элементов, который, по моему разумению, соответствовал иной стороне вещей», – говорил писатель. Что касается первого из этих двух вопросов, неразрывно связанных между собой, сам Кортасар вспоминает, что еще ребенком расчленял слова, – это позднее появится в романе «Игра в классики» и в рассказе «Сатарса», состоящем из палиндромов, где большинство слов имеют звук «а». Одно из его детских воспоминаний – это когда он лежит больной и кончиком пальца пишет на стене: он пишет пальцем слова и видит, как они появляются в воздухе. Слова, которые, как он говорил, были фетишем и становились волшебными.
Способность слова завладеть тобой. Не с точки зреьия эстетической яркости, но с точки зрения способности слова к игре, к двойственному смыслу, к содержанию в нем фантастического благодаря тому самому волшебству, о котором говорилось выше; все эти свойства слов мы видим в том, как писатель изображает соотношение фантастического и реального, о чем будет сказано позднее и что Хулио Флоренсио показал еще в ранней юности; будучи уже зрелым человеком, он остался верен своему восприятию, в чем можно убедиться из следующего комментария, прекрасно иллюстрирующего отношение Кортасара к тому, что он называл фактом реальной фантастики.
Некоторое время назад со мной произошла одна из тех вещей, которые происходят всю жизнь и которые я называю фактом реальной фантастики, хотя любой теоретик сказал бы, что это не более чем произвольное стечение обстоятельств, – термин не вызывающий у меня особого доверия. Для меня подобные случаи – это знаки, указатели, посылаемые из системы объективных законов бытия в нашу жизнь, проявления которых при известной проницательности мы можем почувствовать и, главное, прожить. Я был знаком с одной женщиной, с которой у меня никогда не было близких отношений, хотя я хотел, чтобы они были. То же самое она чувствовала по отношению ко мне. Мы были далеко друг от друга географически, и между нами установилось долгое эпистолярное молчание по причинам, вполне объяснимым для обеих сторон. В какой-то момент, в один из понедельников, я получаю от этой женщины письмо на мой нынешний адрес. Она пишет, что находится в Париже и что хорошо бы увидеться. На следующий день мне предстояло уехать на три месяца, и я ни в коем случае не хотел, чтобы эта встреча превратилась в банальное рандеву в гостинице, после которого мы тут же расстанемся. И потому я ответил, что увидеться не удастся, но мы сможем встретиться после моего возвращения. Я знаю, я причинил ей боль, потому что она предпочла бы кратковременный эпизод, но меня такое не устраивало, поскольку я иначе смотрю на вещи. Я отослал письмо в четыре часа дня, и она должна была получить его на следующий день. В тот вечер у меня была назначена встреча с моим другом в театре в квартале Марэ, и я долго бродил по городу, потому что не хотел приходить слишком рано. На углу я столкнулся с какой-то женщиной, это было в одном из темных закоулков Латинского квартала. Не знаю почему, но мы оба обернулись, взглянули друг на друга, и оказалось, что это была она. В Париже девять миллионов жителей, эта женщина послала мне письмо, даже не зная, в городе ли я; мое письмо… должно было прийти только на следующий день. Дом, где она жила, был очень далеко от моего. Согласно математическому анализу, думаю, это не поддается объяснению в духе законов Аристотеля. Но что-то произошло, и в результате каких-то комбинаций мы оба выбрали именно это направление и пути наши пересеклись именно в этой точке» (12, 48).
Франсиско Порруа, близкий друг и издатель Кортасара, утверждал, что в жизни писателя было множество подобных эпизодов. Однажды они одновременно послали друг другу письма со встречным предложением относительно обложки и суперобложки сборника «Все огни – огонь», куда вошел и рассказ «Другое небо»; на ней, как считали они оба, должны быть изображены галерея Гуэмес и галери Вивьен в качестве фона, кроме того, было множество совпадений по иллюстрациям, вопрос этот они никогда раньше не обсуждали, – все вместе представляло собой серию неожиданных решений, в которых игра случая «и совпадения были просто невероятными и при этом абсолютно точными», – замечает Порруа.
Влияние случая на жизнь Кортасара проявлялось ежедневно. Что ни день – то какой-нибудь знак. Когда такие знаки, или приметы, или божественные проявления начинали повторяться, казалось, они образуют созвездия, которые он называл «фигурами». Однажды в Париже он сел в такси и разговорился с шофером. Они говорили об игре случая. Доехав до места назначения, оба, после такого приятного общения, решили представиться друг другу. Шофер такси сказал: «Меня зовут Жюль Корта». Его собеседник ответил: «А меня – Жюль Корта-асар».[17] Когда он приехал в Испанию из Южной Америки, или не знаю откуда, его ждали двое испанских писателей. Одного звали Рафаэль Конте, другого Феликс Гранде. А Хулио прибыл в Америку на корабле «Конте Гранде». Его истории с рассказами тоже совершенно необыкновенны. Когда был опубликован сборник «Все огни – огонь», в котором появился рассказ «Инструкции для Джона Хауэлла», некто Джон Хауэлл из Нью-Йорка написал ему, что с ним произошло все то, что написано в рассказе: он тоже случайно оказался на театральных подмостках и ему тоже пришлось бежать, чтобы не участвовать в спектакле. Оказалось, что в романе «Игра в классики» у некоторых персонажей есть неизвестные прототипы. В романе фигурирует Берт Трепа, пианистка; имя вымышленное. Когда роман «Игра в классики» уже вышел в свет или, кажется, вот-вот должен был появиться, в одной из газет Буэнос-Айреса появилась заметка о некой сеньоре, победившей в чемпионате по шахматам среди женщин. Ее звали Лаура… Количчани… что-то в этом роде, имя было итальянское. В заметке она говорила о своем призвании: «Моим истинным призванием были фортепиано и музыка». На чемпионате ее звали Лаура Количчани, но в обычной жизни ее имя было Берта Трепа: Лаура Берта Трепа Количчани. Берта Трепа было скрыто внутри, и она была пианисткой; в романе «Игра в классики» появляется пианистка именно с таким именем.
