А сейчас в блестках воды в Неве отражаются великолепные фасады домов, но я смотрю не на них. Я думаю: как ты, будучи инструментом уничтожения, радовался тогда тому, что тебя связывала одна пуповина с теми, кто отдавал приказы. Так же, как сегодня, ты тогда пристально рассматривал этот город, и размышлял при этом: «Может быть, тебе не суждено посетить его ногами вперед. Еще до этого с тебя стянут сапоги, а уцелевшие части твоей военной формы, не изодранной и не совсем уж замызганной, наденет затем на себя новобранец, прибывший из учебного подразделения. А тебя самого запакуют в бумажный мешок, как и других давно уже безмолвных твоих товарищей. Нас всех положат рядом друг с другом и в последний раз выровняют по струнке, а затем все то, что от нас осталось, присыплют русской землей. Усталый до предела военный священник будет стараться быстрее все закончить отработанными фразами, так как знает, что сейчас он намного нужнее другим солдатам, умирающим в это время на полевом медицинском пункте».
А теперь, спустя пятьдесят лет, я довольно потягиваюсь и говорю с ужасным самодовольством живого существа: «Тебе повезло, дружочек. Ты по гроб должен быть благодарен своей судьбе. Тебе разрешено было жить дальше, ты фашистский выкормыш. Так все время называл тебя в полевом госпитале тот русский военнопленный с веселыми глазами, что нянчился с тобой и не хотел, чтобы ты умер».
Все это было реальностью. Всего лишь два часа назад меня уютно укачивал автобус по дороге на Пушкин, бывшее Царское Село, где бедный и слабый царь Николай Второй, так ничего и не понявший, проводил беззаботно время со своей семьей. Автобус проезжает Пулковские высоты со знаменитой обсерваторией наверху. В конце 1941 года там были установлены даже орудия со старого крейсера «Аврора», этого раритета красной революции. Они препятствовали подходу немцев к их позиции на господствующей высоте.
У обочины дороги две, как будто походя поставленные и поблекшие от времени полевые гаубицы. Память о тех мрачных днях, как и блиндажи за ними, вокруг которых пышно разрастаются капустные кусты дачников. Автобус переваливается через железнодорожный переезд: эта дорога идет от Гатчины через Александровку. Перед моими глазами вдруг возникает потрепанная карта боевых действий в этом районе. Всего лишь в нескольких сотнях метрах отсюда ты полз тогда по глинистой грязи. Не мог поднять головы, потому что над тобой с той стороны проносились очереди сразу нескольких пулеметов. «Отросток» (у нас он обозначался как «аппендицит». — Ю. Л.) — так называлась разбитая снарядами система окопов. Левый отросток вел в одну сторону, правый — в другую сторону от железнодорожной насыпи. Именно туда ты затем бежал, когда разрешалось покинуть эту позицию, выдвинутую на смертельно опасную глубину. Приказ гласил: «Бегом через Александровский парк!» на дистанции в пять метров друг от друга через систему окопов, вырытых вдоль Александровского дворца. Сейчас здесь красуются тюльпаны, как раз на том месте, где тогда стояли березовые кресты. Дорожки недавно утрамбованы. Знает ли кто-нибудь вообще о том, что он прогуливается по костям сотен молодых немцев?
Я все еще продолжаю пребывать мыслями в том времени, когда перебежками двигался между деревьями, посеченными осколками. Воздух был пропитан запахом железа и свинца. Он дрожал от разрывов снарядов, которые повергали нас в ужас. Казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки. Парк был покрыт снегом и грязью и имел заброшенный вид. С каким чувством облегчения мы, наконец, оставили крутые склоны и лощину у реки Кузьминка. Но там остались застывшие наши друзья и однополчане, лежавшие рядом с разбитой тропой в неестественных позах — в изодранном и грязном обмундировании, обезображенные. Были ли это немецкие снаряды, которые накрывали нас у Большого Екатерининского дворца? Наталья, переводчица, говорит, убежденная в своей правоте: «Разумеется. Все они фашистские!» Останемся, Наталья, каждый при своем мнении. Спустя два с половиной часа мы вновь катим по Невскому проспекту.
Разве не внушал я себе, что город Петра каждым метром своих улиц, каждым кусочком кирпичной кладки является застывшим в камне историческим документом? Разве не стал он после того, как его переименовали в Ленинград, символом самоотверженности, сопротивления и несгибаемости его защитников? Разве не использовал коммунизм тем самым любую возможность патетически демонстрировать свои достижения и завоевания? Откуда теперь эта ложная скромность? Тот, кто хочет иметь дело с реальностью, тот сталкивается с именем Сталина и с одним из многочисленных доказательств его бесчеловечной жестокости.
Как рассказывают историки, в апреле 1944 года после отступления немецких оккупантов жители освобожденного города создали в Соляном городке музей, куда свезли около 60 000 экспонатов, разместив их на территории площадью в 30 000 квадратных метров. В нем в массовом количестве были собраны свидетельства блокадного времени: от голодного пайка жителей, до немецкого карабина «98к», от тяжелого орудия осадной артиллерии до танка «Тигр», от блокадного дневника до кусочка хлеба, состоявшего на одну треть из жмыха, целлюлозы и отрубей. Спустя пять лет музей внезапно закрыли, директора арестовали, а экспонаты конфисковали сотрудники НКВД. Таблички на Невском проспекте, которые предупреждали о местах, наиболее опасных при артиллерийском обстреле, были замазаны краской. Гонениям подвергалась литература об осадном времени, в том числе и художественный фильм, запрещенный цензурой. Статистические данные были засекречены. Запрещено было даже просматривать ленинградские газеты военного времени. Возрождение города все больше тормозилось из Москвы. Стали поговаривать, что город пережил немцев, а вот удастся ли ему пережить Кремль, это еще неизвестно?
Официально органы и средства информации больше ни слова не говорили о блокадном времени. Его не стало по воле Сталина. А затем начинают исчезать навсегда люди, которые во время войны играли заметную роль: инженеры, ученые, партийные работники. Ходят слухи о том, что они готовили заговор во время блокады, были в сговоре с немцами и пытались, как когда-то, вновь сделать Ленинград столицей.
Сталин использует старое соперничество между Москвой и городом на Неве для развязывания кровавой оргии. И это не в первый раз. Когда в 1934 году глава ленинградской партийной организации Сергей Миронович Киров гибнет от пуль молодого человека — Леонида Николаева, то Сталин через свое доверенное лицо — Жданова ликвидирует около тысячи человек, а десятки тысяч чиновников, членов партии и комсомольцев отправляются в лагеря. Улицы, площади, даже знаменитый Мариинский театр переименовывают в честь Кирова. Но все чаще тайком курсируют слухи, что Сталин лично приказал убить его. Киров стал для него слишком значимой фигурой.
Но Андрей Александрович Жданов, 49-летний украинец, настоящая фамилия которого была Раковский, сыграл свою зловещую роль не только в Ленинграде. Он быстро завоевывает страшную славу как сталинский посол смерти, организуя для своего шефа убийства отдельных неугодных партийных работников и массовые ликвидации партийных организаций, получивших слишком большую независимость, как, например, в Уфе, Казани и Оренбурге. Во время блокады заносчивый и необразованный партийный секретарь удостаивался неустанных похвал. Но сегодня, когда петербуржцы уже не подчиняются всесильной коммунистической партии, его зверства и цинизм больше не прославляются. Теперь все знают, что он изысканно питался, ни в чем себе не отказывая, в то время как прямо на улицах люди умирали от голода.
