Повернись, моя дивизия,Со левого крыла.Что со левого со флангаНа правое крыло.Не пора ль нам зачинать,Свое дело окончать.Солдатская песня
Ильюха Огнев проснулся – били барабаны.Он вскочил вместе со всеми. Хотелось спать, слипались глаза, еще плохо слушались пальцы. А тут приходилось возиться с пуговицами да подвязками. Надо было смотреть, чтоб, как учил Егор Лукич, задний шов штиблета проходил точно посредине ноги, чтобы пуговицы на боку были все застегнуты, а сам штиблет не вылезал выше колена больше чем на три пальца.
Ильюха одевался и все никак не мог разобрать, как барабанят: или в поход, или вставать. Словно бы и вчера таким же манером били, только сегодня почему-то немножко пораньше, – за Мельничной горой, на востоке, еще чуть начинало розоветь.
Спросить у Егора Лукича постыдился – отчитает: мушкатер, а сигналов не помнишь!
Шепнул тихо соседу Иванову:
– Дяденька, почему сегодня так рано?
– Стало быть, надо! – хмуро буркнул тот. – Пруссак, должно, близко.
– Мы в поход пойдем?
– Дурья голова, да разве не слышишь, что бьют? Зорю, а не генеральный марш. Значит, только подыматься, а что дальше будет, увидим!
Скоро всем стало ясно: велено было свернуть палатки и сдать все лишнее в полковой обоз. И полковые, и офицерские обозы отправлялись за Одер. Уже с Еврейской горы, вниз к Франкфурту, без конца тарахтели провиантские, канцелярские и палаточные палубы. Вся гора стояла в облаке пыли.
Солдаты складывались, живо обсуждая события:
– Это, брат, неспроста! Коли уж из обозов вагенбург делают, значит, пруссак недалеко!
– Не забудь, парень, чистую рубаху оставить, – сказал Егор Лукич Огневу.
– А я только собирался стирать. Экая досада, – чесал затылок Иванов.
– Помрешь и в немытой, – ответили сбоку.
– Глянь-кось, дяденька, – сказал молодой мушкатер из соседнего капральства, – сколько войска валит!
– К нам на подмогу, – ответил ефрейтор.
– Под наше крылышко.
– Так-то веселей.
С Еврейской горы через овраг Лаудонгрунд шла во взводных колоннах на Большой Шпиц 2-я дивизия Вильбуа.
– Не задерживай, получай шанцевый инструмент! – крикнул, проезжая верхом, какой-то молодой офицер из обоза.
Видно, доставалось сегодня всем, – галстук у офицера съехал набок, лицо было озабоченное, потное. Солдаты мигом разобрали топоры, лопаты, кирки.
– Становись в строй! – пронеслось по горе.
Гремя фузеями и шпагами, спешили на свои места, откашливались пока можно, сморкались.
– Смирно! Сомкнись! Задние, приступи! Кругом!
Повернулись кругом, лицом на юг.
– Право – стой, лево – заходи!
Заняв свои места, стояли «вольно». Солдатам разрешили съесть по сухарю. Более запасливые, у кого в водоносной фляге еще с вечера была припасена вода, пили эту теплую, невкусную воду.
Внизу, по кунерсдорфской дороге, одна за другой тарахтели подводы. Обоз Обсервационного корпуса тоже спешил убраться за Одер.
– С той стороны у нас позиция куда крепче была – болото, гнилой ручей, – хмуро заметил Иванов.
– Пруссак хитер – обходит нас с тылу, – прибавил кто-то.
– А мы его и тут нехудо встретим, – ответил Егор Лукич. – Вот сейчас окопов нароем, насыпем батарею, и – добро пожаловать, гости дорогие!
VIII
31 июля русская армия целые сутки укреплялась на франкфуртских холмах.
На южных склонах Еврейской горы и Большого Шпица и вокруг всей Мельничной горы рыли окопы, насыпали батареи. Мушкатеры, гренадеры, артиллеристы работали босиком, в одних штанах, сбросив не только кафтаны, но и камзолы. Вместо душных кожаных, с медными украшениями гренадерок одни по-бабьи повязали голову платком, другие, более сметливые, заранее взяли из обоза старые шляпы, а кто работал просто так, с непокрытой головой; грейся на солнышке, солдатская голова, может, в последний раз тебе на солнышке греться!
Красные и зеленые кафтаны и камзолы кучками лежали наверху, на горе, где среди фузей, поставленных в козлы, изнывали на солнцепеке часовые у полковых знамен, у казны, у пушек.
А те солдаты, которым уже минуло пятьдесят, сидели на опушке франкфуртского леса, плели туры для песка и вспоминали далекое детство, как когда-то сиживали вот так же на пастьбе с огрызком косы и лыком.
Батареи насыпали на всех возвышенностях, но главные, многопушечные батареи были на правом крыле, на Еврейской горе, и в центре, на Большом Шпице. Тут батареи насыпались по всем правилам. Апшеронский полк работал над большой батареей Шпицберга. Бригада Любомирского – пехотные полки Ростовский, Апшеронский и Псковский – занимала ретраншемент слева от большой батареи Шпицберга, прикрывая ее.
Постройку большой батареи вел сам генерал Фермор. Следить за работами и указывать он оставил какого-то невзрачного, худощавого штаб-офицера.
Ильюха Огнев сразу узнал его – это был тот самый подполковник, который вчера видел, как Ильюха рубил рогаточные колья. Солдаты в первую же минуту окрестили подполковника «быстрым»: он делал все чрезвычайно быстро – ходил, говорил, указывал, где и как надо рыть.
Солдатам он полюбился.
Командир полка, как глыба, стоял где-то там, наверху, ленясь спуститься пониже, хорошо не видел, как и что делается, и только знал кричать да по-всегдашнему сулить палки и «сквозь строй», а сам норовил поскорее убраться в тенек. Этот же штаб-офицер, в расстегнутом камзоле, без галстука, с локтями, измазанными в глине, был тут, во рву. Говорил он с солдатами ласково, шутками, вместе с ними жарился на солнышке и вместе с ними пил из одного ведерка невкусную, пахнущую болотом, ржавую воду.
